Колычевская весна - Екатерина Васильевна Михеева

За тот миг, что смотрели друг другу в глаза, перед ними пронеслась вся их сознательная жизнь, и лица их потеплели.

— Не могу, — сильные руки Антона упали вдоль туловища. — Лучше вместе, вместе до конца.

— А сведения, сведения, дурак! — снова закричал Егор, не опуская автомата. — Иди, я тебе приказываю.

Антон ящерицей пополз к черным скирдам, а Егор открыл огонь, стараясь привлечь на себя внимание гитлеровцев.

За последней скирдой Антон остановился отдышаться. В это время гулкий сильный взрыв прокатился над лесом и серым пустынным полем.

Антон упал на сгнившую мокрую солому, и его большое тело забилось в тяжелых мужских рыданиях…

За скирдами оказалась неглубокая, но длинная балочка, которая вывела Озерова к самой реке. Сведения, что он принес, помогли полку в следующую же ночь овладеть районным центром, а Егору Рыбакову было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

После боя, разбирая вещи друга, Антон на самом дне котомки наткнулся на жестяную коробку, в которой Егор раньше держал табак. В коробке лежало письмо Серафимы. То единственное, что она когда-то прислала Егору вместе с кисетом. Тут же лежало несколько листков, исписанных крупным, четким почерком Рыбакова. Желая узнать, кому следует переслать их, Антон развернул один и обомлел, то было письмо к его жене. С его страниц струились безграничная нежность и любовь, на которые, казалось, Егор никогда не был способен. Только тут Антон по-настоящему понял, какого друга потерял.

И вот прошло семнадцать лет. Весть о фронтовой каске Егора Кузьмича Рыбакова, простого русского человека, чье имя носил завод, быстро облетела все цеха. Многие не верили слухам и прибегали в мартеновский цех убедиться в том собственными глазами. Молча, осторожно, как что-то очень дорогое и хрупкое, брали они с колен Антона Ильича старую солдатскую каску, пробитую в двух местах осколками, рассматривали, удивлялись, переговариваясь друг с другом.

— Вот ведь в жизни как случается, а!

— Надо же! Откуда состав-то пришел?

— Говорят, из-под Вязьмы. Пионерский, на нефтепровод «Дружба».

А Антон Ильич вытирал платком свое побледневшее, некрасивое лицо и молчал.

Каску повесили на самом видном месте в красном уголке литейного цеха, где когда-то работал Егор, и пожилая уборщица, тетя Нюша, не раз ругавшая Рыбакова за курение в неположенном месте, начинала свой трудовой день с того, что вытирала чистой холщовой тряпкой его каску и поливала примулы, стоявшие под ней на тумбочке. И примулы в благодарность цвели круглый год веселыми красными цветочками.

ПЕСНЬ О МИРЕ

Каждый раз, поднимаясь по тропинке к чугунным литым воротам городского кладбища, Полина Ерофеевна останавливалась здесь, чтоб перевести дыхание и полюбоваться маленьким чистым городком, затерянным в глубокой котловине.

Было утро. И хотя солнце поднялось уже достаточно высоко, залив теплом окрестные полонины, в котловине еще держался легкий туман. Сквозь его розовеющую дымку белели ровные ряды небольших аккуратных домиков с двускатными черепичными крышами. Увитые плющом и виноградом, они выглядывали из темной зелени фруктовых садов весело и приветливо. За ними, в самом центре котловины, лучи солнца играли на ярко-красной крыше только что законченного здания школы-десятилетки, а чуть левее, над строительством первого городского кинотеатра, хозяйски застыла ажурная стрела подъемного крана.

Этот уголок стал для Полины Ерофеевны самым дорогим местом на земле: там, за оградой, среди пышной зелени, под сенью молодого граба была могила ее сына.

«Сына ли? — вспомнив, зачем она так рано пришла сегодня, Полина Ерофеевна вздрогнула. — Неужели под маленьким холмиком земли, из-за которого вот уже девятый год каждое лето приезжала, кто-то другой».

Вчера, придя на могилу, она увидела на ней огромный венок. Яркий свет солнца, пробившись сквозь листву, радужной мозаикой лежал на ленте венка, где позолотой сияли слова: «Любимому брату — Ян и Ева Марек».

Не понимая, в чем дело, Полина Ерофеевна разыскала кладбищенского сторожа, старого поляка Юзефа, который в ее отсутствие следил за могилой.

— Это, вероятно ошибка, пан Юзеф? — Старик любил, когда его так называли. — Кто положил венок?

— Утром приходила одна дама с мальчиком. Я не хотел пускать их в ограду, но она очень просила. Дама настаивала, что тут покоится ее брат.

— Этого не может быть! У меня нет родственников! — растерялась Полина Ерофеевна.

— Не мне знать, пани. Она настаивала, и я пустил. — Старик развел корявыми узловатыми руками.

— В извещении указан номер могилы, я не могла ошибаться столько лет… — с горьким недоумением Полина Ерофеевна достала из сумочки извещение о смерти сына, которое всегда брала с собой. — Вот читайте: «…похоронен, пятый участок, могила № 425».

— Ваша правда, пани, но они так настаивали. Я не мог не пустить. — Юзеф сокрушенно покачал седой головой с мягкими редкими волосами. — Вы не волнуйтесь, пани. Они сказали, что придут сюда еще завтра утром.

— Юзеф, а раньше вы видели эту даму здесь? — у левого глаза Полины Ерофеевны судорожно пульсировала жилка.

— Нет. Раньше не видел. — Юзеф повернулся и пошел по дорожке, усыпанной гравием, тяжело переставляя ноги.

Полина Ерофеевна долго и бессмысленно вертела в руках извещение и вдруг вспомнила, что где-то уже видела эти имена, но где именно — не знала.

— Если это ошибка, то какая жестокая, — горько усмехнулась она, думая с глухой тоской о том, что завтра может потерять и этот кусочек земли.

«Нет, не может быть, — старалась она утешить себя. — Тут что-то другое».

Это «что-то другое» не давало спать ей всю ночь. Полина Ерофеевна снова и снова рассматривала фотографии сына, с которыми никогда нигде не расставалась.

Вот он, голопузый, сидит в корыте, весело разбрызгивая пухлыми ручонками воду и показывая два первых зуба. А тут он уже верхом на коне рубит деревянной саблей воображаемого врага. Полина Ерофеевна перевертывает фотографию и читает: «Юрик помогает папе бить белогвардейцев».

— А папы тогда уже не было, — шепчет она, смахивая слезу. — Ничего ты еще не понимал, глупенок мой! — Муж ее погиб на Дальнем Востоке в борьбе с интервентами.

Полина Ерофеевна берет следующую фотографию. Довольный и гордый, залитый солнцем, морщит Юрик обсыпанный веснушками нос, ветер раздувает светлую челку, на груди пионерский галстук, а у ног плещется Черное море. Оттуда, из Артека, он приехал загорелый, выросший.

— Я обязательно повезу тебя к морю, мама. Представляешь, идет волна, огромная, больше нашего дома, налетит на скалы — хлоп! И одни брызги, много, много! А какие там цветы, деревья! — и