Голубое марево - Мухтар Муханович Магауин

радость! Сидя за дастарханом в ожидании обеда, старики говорили детям, влезшим к ним на колени: «Ты читал в книгах, журналах и газетах, что пишет Уакас-ага. Теперь смотри — он сам перед тобой. Будешь хорошо учиться, станешь как он, в Алма-Ате будешь жить». А Безусый Матай, который до шестидесяти лет аккуратно брился, за что его и прозвали Безусым, и прозвище это осталось за ним навсегда, хотя он давно отпустил усы и бороду, и были они теперь белы, как снег, и казался он глубоким старцем, — так вот, этот самый Безусый Матай, на глазах которого Уакас вырос, сказал: «Как топот копыт умчавшегося вдаль тулпара, доходит до нас твоя слава. Лишь вчера ты был босоногим мальчишкой, взнуздавшим гибкую хворостину словно коня, но наделил тебя аллах помыслами, высокими, как гора, и удача улыбнулась тебе, обогнал ты всех нас. Мы желаем тебе, чтобы и там, в далеких краях, не был ты простым участником кокпара, а обгонял всех подобно тарлану[63]». Слова эти сильно взбодрили Уакаса. Он мгновенно вырос в собственных глазах. То, что приветствовать его пришел весь аул, что исполнены были почтительности и доброжелательства слова мужчин, обращенные к нему, и движения женщин, разливавших чай, что все затихали, стоило ему лишь рот раскрыть, — все это он уже принимал как нечто ему положенное, как естественное и заслуженное поклонение широкой читательской аудитории перед ним, знаменитым поэтом. Поначалу он еще улыбался по поводу и без повода, но, быстро сообразив, что это не приличествует столь почитаемой личности, обрел серьезность. Он вообще обладал способностью быстро осваиваться с обстоятельствами, даже весьма неожиданными.

Сирота, воспитанный в интернате, очень средненько окончивший десятилетку, он особенно и не стремился в институт. Конкурс — жестокий, каждый год заваливаются почти все, кто поехал сдавать на родные отцовские денежки, а из тех, кто учился на пятерки, хорошо, если поступит половина. Уакас трезво решил не ввязываться в пустые хлопоты. Ехать не на что, да и не чувствовал он в себе таких способностей, чтобы выдержать конкурс. Словом, жалеть было не о чем. Только обидно, что не видать ему, как другим, большого города.

Как раз в те самые годы заговорили о том, чтобы молодежь после школы, прежде чем идти в вуз, поработала и узнала жизнь. Одноклассник Уакаса Секен, получив золотую медаль, так и заявил: «Хотя у меня есть право без экзаменов поступить в институт, я не желаю быть белоручкой и пойду работать, чтобы узнать жизнь со всеми ее трудностями. Прошу сделать меня табунщиком». Областная газета напечатала статью, подписанную Секеном, и он, взяв курук, отправился к лошадям. Уакас, которому не с чем было выходить на газетные страницы, да и сам он не просился, был правлением колхоза отправлен к отаре. Старший чабан, тот самый Кармыс, у которого он сейчас остановился, отлично знал, как ходить за овцами. Покойному отцу Уакаса он приходился родственником по материнской линии.

Кармыс не сразу оставил Уакаса с отарой. Поначалу он доверял ему лишь самую простую работу: развозить сено по зимовкам, собирать кизяк. Постепенно, если выпадали ясные, теплые дни, он начал отправлять Уакаса к стаду вместо себя. Правда, обычно уже после обеда он приезжал на коне, свесив длинные ноги, словно плети, и отсылал Уакаса обратно. Зимовка стояла на отшибе. Неделями, а то и месяцами никто к ним не заглядывал. Свободного времени девать некуда. Уакас изнывал от безделья и не знал, к чему себя пристроить. Однажды обнаружил книгу. Это был однотомник Абая, выпущенный к его столетнему юбилею. То была единственная книга, которая нашлась в сундуке у Кармыса. Читать больше было нечего, и Уакас несколько раз перечитал однотомник от корки до корки. В школе, когда заставляли, Уакас не мог запомнить ни одного стихотворения и хватал двойки. А теперь стихи сами врезались в память. Через два месяца он знал наизусть всю книгу. А затем и сам взялся за перо.

Еще в старших классах он сочинял девчонкам любовные послания в две-три строфы и стихотворные шутки на своих одноклассников. Теперь он весь отдался стихам и просиживал над ними ночи напролет. Оторванный от мира животноводческий аул, лунные ночи, побрехивающие во тьме собаки, волки, бродящие вокруг аула, остервенелый буран, пытающийся унести крышу с трубой, затейливая вязь звериных следов на снегу, мечты одинокого парня о девушке, о любви, бесконечные бессонные ночи… Он не думал о том, что кто-нибудь прочитает его стихи и они могут быть напечатаны в газете. Он писал как писалось — обо всем, что волновало его, заботясь лишь о том, чтобы передать свои ощущения, как они есть. В его стихах жила правда невыдуманного чувства, в них была естественность, свежесть и чистая душа. Потом Уакас попробовал написать стихи о джигите, который ночью встречается с любимой у звенящего ручья в степи, раскинувшейся зеленым ковром. Эти стихи были послабее, но тоже неплохи.

В тот год среди зимы выпал град и случился джут. Колхоз потерял много скота, но отару Кармыса джут обошел. Их зимовка расположилась в хорошо защищенном месте, к тому же отара до самого последнего времени паслась на далеких пастбищах, а теплые лощины на ближних предгорьях остались у нее про запас. Когда миновали морозы, потеплело и даже стал таять снег, в ауле появился корреспондент одной из центральных газет, известный журналист Жартыбай Тауасаров. Он исколесил уже весь их район, а на острый материал так и не наткнулся, О передовиках и орденоносцах было писано-переписано, ну а среди тех, кто лишь набирал силу, особо примечательных не нашлось. Когда Жартыбай посетовал на свою неудачу, ему посоветовали разыскать Кармыса.

Кармыс сказал, что ходил за скотом не он, а молодой его родственник и что все беды той зимы вынес на своих плечах Уакас. А про себя Кармыс подумал: «Зачем на старости лет шум поднимать? Станут еще говорить — как это старая кляча стала вдруг иноходцем? Пусть лучше молодого порадуют, а то с пеленок нахлебался, бедняга, горя, светлого дня, сирота, не видел. Ему жить». Журналист виды видывал, кто истинный чабан, нутром чувствовал, но решил Кармыса послушать, да и биография у парня хоть куда, подать ее как следует — получится что надо. Журналист торопливо записывал, что ему говорил Кармыс, а когда наконец оторвался от блокнота, заметил в стороне молодого чабана, который тоже писал в тетради. «Данные о скоте», — привычно подумал журналист. Оказалось, однако, стихи. Было время, когда журналист сам увлекался поэзией, много читал и даже писать