Восставшая из пепла - Николай Иванович Ильинский

— В нормальное: исправим свою досадную ошибку.

— Партия не ошибается, Юрий Федорович! — вызывающе возразил Жигалкин. — Мы тогда наяву действовали исходя из неопровержимых фактов! Какая гут ошибка, я ее нс вижу. Я был убежден, что Званцов виновен!..

— А я нет, и в протоколе заседания бюро это записано, я предлагал не торопиться с исключением, а разобраться до конца… Если есть хоть малейшая неясность — нельзя рубить сплеча! А такая неясность была…

— Не стоит ворошить прошлое… Званцов уже успокоился, женился… Кстати, знаешь, с кем он живет?

— С кем?

— С дочерью бывшего полицая Гриханова!

— Но она же не была в полиции?

— В полиции не была, а вот с предателем, с бывшим немецким диверсантом Осипом Огрызковым встречалась!

— И Званцов с ним встречался… Мы его за это тоже обвинили!

— Да он, этот Званцов, — лицо Жигалкина побледнело, губы зазмеились, — с церковью связался, колокол из речки вытащил и теперь его поднять на колокольню собирается! Какой он партиец!

— А ты забыл, Пантелеймон, что товарищ Сталин во время войны митрополитов Сергия и Тихона в Кремль приглашал… Даже предложил Сергия патриархом избрать! И вообще, открыть службу в храмах…

— Ах, это было во время войны, надо было маленький реверансик сделать перед верующей темнотой! — отмахнулся Жигалкин и вдруг зажегся. — Да я этих попов! — по привычке он высоко взмахнул рукой, словно держал в ней саблю. — Я их… от Велико-Михайловки до Воронежа… А теперь — батюшка, чего изволите? Тьфу! И этот Званцов наяву якшается с каким-то отцом Серафимом, священником нагорновской церкви, венчался в ней… Вот тебе и коммунист!

— Какой коммунист? Мы лишили его этого звания… Если он венчался в церкви, то будучи уже беспартийным… Если кто в этом виноват, то мы с тобой в том числе и… прежде всего!..

— И что мы теперь — каяться перед ним должны? Не дождется!.. Мы партийные работники. Не обязаны гнуть колени перед каждым… Ну, кто такой Званцов? Воевал? Так сколько воевали и не хуже его… Миллионы!

— Не зазорно и покаяться, Пантелеймон Кондратьевич!.. И еще: если я партработник, то выше, чем обычный человек, что ли? Мне ничто человеческое не чуждо. Кстати, это сказано было Марксом!..Званцов — герой войны! Своей пролитой кровью он заслужил и уважение, и солдатскую честь, а мы сломали ему судьбу, как слоны втемяшились в лавку с посудой и побили все!

— Ах, сколько таких судеб!.. Одной меньше, одной больше, — он опять отмахнулся рукой, словно ударил все же кого-то невидимого саблей. — Считаю, убежден наяву, нечего ворошить прошлое! И в Нагорное ехать я тебе не советую…

— Я совета и не прошу, — поднялся с места Морозов. — Ни у тебя, Пантелеймон, ниу кого другого… Моя совесть — мой советчик!.. А тебе вообще, — сказал он после минуты раздумья, — может хватит размахивать саблей? Мы домахались ею аж до Волги, пока не опомнились, что время сабельных атак прошло… Да, да! Вспомнили традиции русской армии, надели погоны и погнали врага до самого его логова’…

— Погоны помогли! — съязвил Жигалкин. — Да я их, — скрипнул он зубами, — этих золотопогонников…

— Вот что, Пантелеймон Кондратьевич, по-дружески тебе говорю, а иначе я и разговаривать бы не стал, вспомни, в какое время ты живешь… Ты же партийный руководитель, черт побери, а не какой-то Пентелька из дореволюционного прошлого…

С этими словами Морозов быстро вышел из кабинета. Обескураженный, потрясенный и оскорбленный Жигалкин беспомощно опустился на стул, вытер пот с лица. Затем его взгляд упал на чистый лист бумаги на столе. «Пентелька, Пентелька, — бормотал он, хватая бумагу и ручку, лежавшую рядом с чернильницей. — Так оскорблять! … Меня!.. И так оскорблять!.. Я покажу тебе Пентельку… Я сельский, крестьянский пролетарий!.. И не позволю! Ах, ты баба слезливая!» — И он принялся сочинять донос на Морозова, обвиняя его во всех смертных грехах и, главным образом, в его политической слепоте, идеологической незрелости, в том, что защищает антисоветские элементы, детей предателей Родины, поповщину, нарушает устав партии, ленинские принципы партийного строительства и воинствующего атеизма. Рука Жигалкина дрожала, буквы выбегали из-под пера корявые, даже «о» было скорее похоже на квадрат, а иной раз и на треугольник. За этим занятием его и застал Демин.

— А где же Юрий Федорович? Уже ушел? Мы договорились, что он подождет меня у вас, Пантелеймон Кондратьевич, — Жигалкин перестал писать и растерянно смотрел на сотрудника госбезопасности. — Да вы что так возбуждены? — насторожился Демин. — Поссорились? И я догадываюсь, по какому поводу… Так вот я наперед скажу вам, Пантелеймон Кондратьевич, поспешил райком тогда, зря человека из партии исключили… Неоправданная спешка всегда вредна…

— Да я… не в этом дело, — начал было оправдываться Жигалкин, но, приблизившись к столу и лишь взглянув на бумагу, Демин сразу сообразил что к чему. — Я докажу, я наяву докажу, — нервничал Жигалкин.

Демин молча взял листок и прочел написанное.

— Вот так, поссорились и Морозов уже враг народа! — воскликнул он. — Как легко получается, один росчерк пера — и нет человека! Пантелеймон Кондратьевич, когда мы поумнеем? Хватит нам позорить себя доносами друг на друга.

— Это не донос! — почти вырвал Жигалкин из рук Демина бумагу. — Эго реакция честного коммуниста на антисоветскую…

— Стоп! — поднял руку Демин. — Какая реакция! — кивнул он на листок. — Я могу, не отходя от стола, сочинить на вас такую реакцию, что в Особом совещании ахнут!

— За что на меня, Валерий Ильич? Я наяву пролетарий из села… Я от Велико-Михайловки до Воронежа с товарищем Буденным… Я за советскую власть живота своего не жалел, саблям белых не кланялся, и потом… все время… все годы…

— Об этих заслугах вас никто не спросит, а поверят тому, что я сочиню, Демин видел, как Жигалкин мгновенно обмяк и ему захотелось сесть. — Порвите эту гадость, Пантелеймон Кондратьевич, на мелкие кусочки — и в мусорную корзину… И будем считать, что конфликт ваш с Морозовым исчерпан… До завтра!

Демин вышел, а Жигалкин долго сидел за столом и тупо глядел на неровные строчки своего доноса. Потом пододвинул к себе стеклянную пепельницу и стал жечь листок. Над пепельницей взвилась легкая струнка дыма, и Жигалкину показалось, что вся его жизнь вдруг превратилась в аморфный, быстро тающий дым. На душе стало так скверно, будто в нее разом наплевали пролетарии всего мира, за призрачное счастье которых он столько лет не жалел ни себя, ни других.

Последнее сражение победителя