Устойчивое развитие - Мршавко Штапич

пришли к собственнику помещения, где должно было состояться собрание интеллектуального клуба (людей было много, четыреста записанных и очередь ожидающих). Люди в погонах пришли – и обрисовали круг последующих проблем в случае, если собрание состоится.

При последней нашей встрече я спросил губера про страну:

– Что будет дальше?

– Холодильник победит телевизор. Может, этой зимой. Может, в следующем году. Холодильник победит.

Что-то в этой формуле мне показалось неверным, плоским, если не лживым, но не разобрал тогда, не обдумал.

Впервые в жизни сделал свою работу настолько хорошо, что потерял ее. И не предполагал, что такой расклад возможен.

В моем случае телевизор и силовики победили холодильник, мой холодильник, который рисковал теперь остаться без гостинцев из поездок, без хамона из Каталонии и просекко из Венето.

– Это же хорошо: за тобой теперь следить никто не будет, – размышляла Мила.

Внутренний скупердяй готов был припадочно верещать в ответ: да я готов камеру себе на голову установить и закрывать ее только во время любовных игр, мне скрывать нечего, кроме того, что колтыхается и кувыркается в моей тщедушной душонке, а до этого всем ментам и спецслужбам мира дела нет. Лучше уж быть тем, за кем присматривают недобрые плечистые молодцы, чтоб досье с описанием мелких грешков лежало у них на полочке, но при этом иметь возможность уехать в место, не связанное ни с чем, кроме как с первым взглядом взаимной любви на него. В конце концов, за всеми кое-кто присматривает.

4. Пухляк

Мне казалось, что пары дней достаточно. Потому что я стоял на беговых лыжах лет с четырех. Я же родился в Вологодской области, нас из чрева матери вынимают готовыми к жизни: все младенцы вооружены безударной «о», умением отличить настоящее молоко от того, что обычно весь мир называет молоком, и лыжным комплектом. Да-да, бытует ошибочное мнение, что люди могут рождаться только головой или попой вперед; но вологодские рождаются лыжами наружу. Маленького вологжанина не шлепают по попе, а ставят на «классику», показывают картинку с изображенной на ней курицей и говорят: это корова. И едва родившийся вологжанин кричит не от боли, не от раскрывшихся легких и даже не оттого, что лыжи – длинные и тяжелые, с креплениями-автоматами вместо ручных, а от обмана: мы не терпим нечестности, и если перед нами корова, то и называть ее следует кОрОвОй.

И вот – кабинка подъемника слегка покачивается на ветру, рядом – Мила, которая вообще-то катается на доске, но тут взяла и лыжи, чтобы подучить меня. Из динамика раздается идиотская и прилипчивая песня: «Ты мной не владеешь, / Не пытайся меня привязать к себе, / Потому что я не останусь с тобой», – безголосая американская певичка из далеких шестидесятых все ноет о своей независимости, а я, наоборот, хочу привязаться.

Мила выдала мне какие-то старые лыжи «чуть короче нужного, но тебе так даже легче будет». Два дня учебы, первые соскребания с Эльбруса, от Гара-Баши, падения и обретение твердости в ногах, врезающихся кантами в лед нижнего участка трассы. Незримое ощущение постоянной опасности: камни на трассу попадают, верно, сверху; спасатели постоянно, по пять раз на дню, везут люльку с очередным переломанным вниз; горы напротив то заволакивает облаками, то мгновенно расчищает от них.

* * *

К утру третьего дня ноги уже не ходят – закисли и икры, и бедра.

– Ты как? – спрашивает Мила, с подозрением косясь на то, как я с трудом натягиваю штаны: по-детски, лежа, одними руками, с заметным сопением.

– Отлично! Сегодня на Чегет? – делано молодцевато и резко вскакиваю я.

– Может, день отдыха?

(Это означает, что надо встретить толпу ее друзей, которые приедут днем, и ничего не делать вместе с ними.)

Ну уж нет! Мы приехали кататься, и каждый день – это траты. Покорю склон на одном скряжничестве; иных сил все равно нет.

На скрипящем, ржавом и неимоверно медленном подъемнике, главная цель которого – последовательно испугать неокрепшего новичка, а потом заморозить его до отупения, до отключения чувства самосохранения, попадаем на вторую станцию, к легендарному кафе «Ай».

Валит снег, и Мила восторженно изрекает: «Пухляк». В этом легковесном слове, да и в его английском аналоге – «паудер», не видится ничего ужасающего – напротив, «пухля-а-а-ак» она произносит со сладким ожиданием в голосе.

Не обсуждая и не договариваясь ни о чем с Милой, я сразу топаю в кафе, чтобы разогреть застывшую кровь глинтвейном. Мила любуется ущельем и рассказывает о песнях Визбора, ставит «Домбайский вальс». Запоминаю строчки: «Мы навсегда сохраним / В сердце своем этот край». Образец типичного бардовского стихоплетства, мурлыканье школьных глагольных рифм под три аккорда, однако не лишенное злого пророчества: забыть этот день я не сумею.

Чегет трудно сравнить с другим горнолыжным курортом. Собственно, это и не курорт, а гора с подъемником, на которой никогда не чистят трассы. После Эльбруса предугадать такое я не мог. Меня немного напрягали повсеместно продаваемые наклейки и магниты с надписью «Чегет – в Европе круче нет», но в этом виделась скорее туристическая бравада, чем угроза жизни. А между тем Чегет оказался и правда настолько крут, что просто не изобрели оборудования, которое может работать на этих уклонах, потому его и не чистят.

Также оказалось, что въезжать на пухляк, когда ты на коротких узких лыжах, попросту опасно. Лыжи проваливаются, и контролировать их совершенно невозможно. Это приблизительно как ходить по вязкому травяному наросту в болоте. Мила наверху кратко, раза в три меньше уделив времени, чем Визбору, разъяснила: «Ты садись назад, на пятки». Это вступило в прямое противоречие с моим двухдневным курсом молодого бойца, где мне объяснялось, что стойка для катания – с полусогнутыми коленями, а голень должна упираться в язычок ботинка, всю массу тела загружая вперед, на носки, и контроль скорости возможен ровно тогда, когда есть контроль носка.

Кое-как, траверсами, сильно отставая от спускающейся рядом, улюлюкающей и верещащей от удовольствия толпы досочников, вслед за Милой я доскребся через непредсказуемый рельеф и торчащие отовсюду камни до леса, который казался спасением – ну не может в лесу быть так же круто?

Там, поглядев вниз, я почувствовал, как тянет в яйцах: просека падает куда-то вперед так, что конца ее не видно. Бугры, которые на вершине горы, на гольце, обдувались ветрами и как-то выравнивались, здесь попросту обрастают снегом и становятся огромными, в метр высотой, и их вершины отстоят друг от друга метра на полтора, то есть как только один бугор сходил