Сто провальных идей нашего лета - Екатерина Геннадьевна Боярских

— это то, что нужно. Каменистое дно оказалось ближе, чем казалось. Камень накренился. Мы с зеркалом накренились тоже. Я всплеснула руками — и погрузила фотоаппарат в воду прежде, чем поняла, что и куда я погрузила.

Следующие сорок минут были временем покоя и медитации. Фотоаппарат сох на берегу. Я верила, что он вернётся к жизни. Зеркало было воткнуто и так, и сяк, но единственное место, где всё было более-менее так, как надо, оказалось возле старого бревна. К сожалению, никакие попытки убрать бревно из зеркала не удавались. Либо оно отражало бревно, либо уплывало по течению. Жидкий ил, как выяснилось, обладал выдающимся свойством фиксации зеркала, а без ила оно уплывало. Это было красиво и напоминало мне легендарный сапог коммуны, упавший в реку на Хамар-Дабане, и трёхлетнюю Сашку в осеннем пальтишке, уплывающую, сидя на воде, по Малому Амалату... Но это было не то, что нужно. Я привалила зеркало камнями — оно утекало поверх камней. «Лежать!» — раз за разом сурово говорила я зеркалу, и оно послушно ложилось на дно — но в нём торчало бревно! То есть отражение бревна.

Что ж, бревно не было самой большой проблемой меня в данный момент. Погрузив одну руку и две ноги в воду температуры нижних слоёв ада, я нависла над зеркалом — и сразу же поняла всё. Когда я воображала процесс, мне казалось, что зеркало и вода чудесным образом превратят меня в андерсеновскую Русалочку. Они сделают мои глаза огромными, шею тонкой, а естественной зеленоватости кукушки, с непрекращающимся драйвом отпахавшей очередной трудовой цикл, придадут немного более благородный оттенок. Увидев, как реальность опровергает мои иллюзии, я тем не менее решила сделать эти кадры. Как говорила моя школьная учительница, раздавая подзатыльники, «чтоб другим неповадно было». Нависши над зеркалом, я щёлкала и щёлкала затвором, и череда образов навеки оставалась со мной. Особенно удались старичок-лесовичок, гном Допи, эльф Добби, кандидат в депутаты и герой мультика, чьим девизом было «Я ищу в лесу колоду, я хочу отведать мёду»... Да что там, удались все — причём в компании бревна, потому что изгнать его из зеркала не удавалось. Я не могла не заметить, насколько первое попавшееся бревно фотогеничнее меня. Бревно на моём фоне прямо-таки просилось на обложку «Вог». Вода была беспощадна, я безутешна. Но тут кусты зашевелились. На реку пришли коммунарки.

С приходом коммунарок концепция изменилась. Мы ещё посушили фотоаппарат, а потом нашли бутылку из-под колы. Судя по виду, в ней когда-то была историческая кола 1917-го, а потом ещё много чего. «Наливай! Поливай!» — командовала Сашка Насте. Мы решили, что я должна держать зеркало вертикально, а Настя, невидимкой подкравшись сзади и сверху, будет лить на него воду. Мне останется только отразиться в бушующем потоке, в то время как Сашка вовремя нажмёт на курок, то есть на кнопочку.

Настя подкралась, я отразилась, Сашка приготовилась. Вода лилась из бутылки колы — примерно из десяти различных мест, особенно из днища. Концепцией бутылки было сито, но как бы и ведро. По принципу сита, но как из ведра лилась вода на Настю и меня, но Настя силой разума своего перенаправила её на зеркало, и Сашка сфотографировала меня, как наяду. Первые пять секунд я ликовала. Что мне снег, что мне зной, что мне дождик из бутылки колы проливной, когда мои друзья со мной, да?

— Ой. О-о-о-о-ой... Что-то слишком пастозно! — неодобрительно сказала Сашка. Я похолодела, и у меня были на то причины. Сашка полюбила слово «пастозно» ещё в детстве — в художественной школе, где её учили накладывать краску на холст мощными, осязаемыми мазками. Так вот, с тех пор я ни разу не слышала, чтобы Сашка употребила «пастозно» с отрицательной окраской. Её принципом всегда было: чем пастознее, тем лучше. И вот я впервые слышу в её голосе страх... Насколько же пастозно должно быть, чтобы Сашка — Сашка! — занервничала? Я протянула руку за фотоаппаратом.

— Не надо! — сказала Сашка. — Тебе — не надо — это — видеть.

Но я умоляла. Хотелось открыть новые грани образа. На фото я выглядела как лев, которому в морду плеснуло жидкой грязью, и он, мягко говоря, недоволен, и хотя грязь пока что мешает ему взаимодействовать с реальностью искренне и в полную силу, страшно уже сейчас. На следующем фото Сашке удалось сфокусироваться на своём животе, удачно отразившемся в зеркале. На следующем...

Мы продолжали попытки. Фотоаппарат взяла Настя. Ей удалось изуродовать меня в совершенно новом, уникальном стиле. Кукушки скакали по камушкам и продлевали свою жизнь смехом. А я думала, что через несколько дней, когда расцветут маки, приду сюда с ними и сфотографирую их так, как никто никогда не сможет сфотографировать меня. Истинная красота принадлежит цветам: как их ни искажай, как ни преломляй, все эти искажения и преломления красивы. Ещё не раскрывшиеся и давно увядшие, в полях под снегом и дождём — они прекрасны всегда.

И всё-таки в этой истории был момент, когда реальное и символическое соединились в одной точке. В каждом дурацком проекте есть точка... нет, в одуванчиковом мёде её не было, но обычно бывает такой момент, когда вершина идеи становится ненадолго видна в реальности. Это произошло в тот момент, когда приплыла рыба — маленькая, трёхсантиметровая — и стала плавать над зеркалом, и её отражение за ней не успевало. Был там зазор в сотую долю секунды между движением рыбы и её двойника.

Так же было, когда на день Святого Валентина я наформовала сердец из птичьего корма и отправилась развесить их в лесу — помнится, это казалось отличной концепцией. Но я почувствовала её вершину не тогда, когда птицы без особого энтузиазма клевали моё цельнозерновое сердце, а тогда, когда пришла белка. Она укусила за край, и сердце дрогнуло и стало слегка осыпаться зёрнами. Кульминация любого, наверное, проекта — вот этот миг, когда в пространство идеи врывается чудо и всё начинает происходить само. Когда на дне обнаруживается крышка люка, когда в кармане само собой неведомо появляется гранатовое зерно, когда река меняет путь и течёт по бетонным плитам, пересекая дорогу, когда на день рождения приходит в гости кот Жругр, которого я давно считала мёртвым, а на полке двадцать пять лет спустя обнаруживается книга, которой не может быть нигде, кроме памяти. Когда жизнь разговаривает событиями и выращивает неожиданную, непредвиденную красоту из любой горести, любой бездарности, любой иллюзии, любой жалкой попытки.