Самшитовый лес - Михаил Леонидович Анчаров

— Как можно в это поверить?.. — спросила актриса у знаменитого ученого.

Но ученый молчал.

— А какое у вас мнение насчет Бетховена? — спросил приезжий. — Хороший он человек или склочник?

Ученый только махнул рукой. Потом достал большой носовой платок и вытер лицо. Потом долго складывал его, как будто дожидался чего-то.

Подошла официантка Семина. Глаза ее горели.

— Давайте я вас постригу, — сказала она, протянула руку и провела ему снизу вверх по загривку. — Я умею…

— Заигрывать со мной бесполезно, — сказал он. — Я заговоренный.

— Вы нестриженый, — сказала Муза. — Почему вы так говорите, как будто мы не верим? Мы верим теперь. Нам все и так понятно.

— Что же вам понятно? — язвительно спросила актриса. — Что именно?

— А то понятно, — сказала Муза Семина, — что искусство должно, конечно, заниматься познанием человека… но его главная задача — воздействовать на человека…

— Я не сплю?.. — спросил приезжий и огляделся.

— Помолчите, — сказала официантка Семина. — Что же касается познания, то чем индивидуальней описание, тем оно общей…

— Я серьезно спрашиваю вас — я не сплю?

— Не спите, не спите, — небрежно сказала официантка Семина. — Я говорю: описывая глубины индивидуальные, мы приближаемся к единству вида под названием «человек»… Не важнее ли всего искать то единство противоположностей, которое существенно именно для человека и на котором можно строить примеры дискретной красоты.

Все вытаращили глаза, а приезжий подскочил в величайшем возбуждении.

— Нет, я, конечно, не со всем согласен! — сказал он. — От многого я уже давно отказался! И мне было забавно столкнуться с мыслями, от которых я уже ушел! Но послушайте! Послушайте, почему вы стали так говорить?

— Как? — спросила официантка Семина.

— Вы когда-нибудь занимались эстетикой?

— Чем? — растерянно спросила официантка Семина.

Приезжий уселся и стал смотреть на нее. Потом он хлопнул себя по лбу, обернулся к ученому и сказал:

— Как это я сразу не догадался… Это же ваш ученый стиль!

Ученый медленно поднял голову. Теперь все стали смотреть на него. Лицо у него было каменное, а поперек лба вздулась вена.

— Я почти поверил, — сказал он. — Я хочу поверить… Но чем вы можете доказать, что это не мистификация?.. Потому что если все так, значит начинается Золотой век… Одно доказательство… Я ученый… Одно…

— Я знаю, как начнется то, что вы увидите, когда вернетесь к своей аппаратуре, — сказал приезжий. — Теперь я верю, что эксперимент удался…

— Как начнется… то, что я увижу… как? — ученый почти не дышал.

— Вы увидите третий этаж жилого дома. Там будет раздаваться очень хорошая музыка… — сказал приезжий.

Бюст императора

Это был третий этаж жилого дома. Там очень хорошая музыка раздавалась. Потому что за роялем, прекрасным роялем, кстати сказать, сидел Людвиг Бетховен, плотный человек. Волосы у него были соль с перцем, начинали седеть, и лицо красноватое, и глаза пламенно-голубые. Вот какой он был, не последний в своем деле музыкант, печальный человек.

Потом он не стал больше играть, а когда последний аккорд повис — он его педалью поддержал, постановил в воздухе, а потом к нему еще присоединил один. Перед ним на подставке для нот стояло письмо, и он это письмо брал аккордами и не давал ему гаснуть, и получалось, что это начало Лунной, только аккорд не переходил в аккорд, а как будто Людвиг кирпичи клал, возводил стену.

И тут он подумал и сказал так:

— Кто-то окрестил эту сонату Лунной… а я, старый дурак, с этим согласился.

И еще он подумал:

— А почему бы и нет? Люди хотят, чтобы название будило память о прошлом, и тогда тот, кого нет с нами, приходит и встает рядом.

Он взял письмо и прочел вслух:

«Я приехала… и теперь мы с тобой в одном городе, Людвиг».

— Но люди находятся вместе не только тогда, когда они рядом, — сказал он. — Поздно, Джульетта, поздно.

И тут он взял и порвал письмо на мелкие клочки, а потом попытался их сложить вместе и немножко повозился с клочками, потом покряхтел и смахнул их в ладонь и не знал, куда девать — выбросить не решался.

— Господин Бетховен! — закричал человек, входя в комнату. — Пошел второй час, как вы музыку играете! Что же вы мне ответа не даете на письмо, вы, наверно, хотите, чтобы я дожидался до ночи?

Бетховен обернулся и посмотрел на этого человека.

— Ответа не будет. Вот тебе за труды. И не кричи так. Я прекрасно слышу.

Посыльный взял деньги и пошел к дверям.

— Постой, — сказал Бетховен. — Иди сюда. У меня не выходит финал. Вот послушай. — И он стал укладывать аккорды, как будто стенку строил. — Говорят, что это Лунная соната. Это неверно. Вот первая часть — смотри. Это мрак, это предчувствие горя. А вот вторая часть — это описание горя… понимаешь? — Бетховен взял посыльного за руку и заглянул ему в лицо. Бетховен как огромный седой новорожденный — голубые пламенные глаза и волосы в сером порохе.

— Я лучше пойду, — сказал малый и, вырвав руку, ушел из комнаты.

А Бетховен стал опять укладывать аккорды. И заговорил громко, потому что уже давно врал, что хорошо слышит. Ему было очень страшно.

— Прошлое словно гиря повисло на моей душе. Но прошлое родит слезливую музыку… Настоящее родит трезвую прозу, и только будущее родит мечту — так я написал. Но где взять это будущее?

Он оглянулся.

Все лежит вперемешку в этой комнате. Партитуры, рубахи, носки, книги. Он стряхнул с ладони бумажные комочки, оперся тяжело на отставленное колено и опустил голову. Потом вздохнул, отыскал цилиндр и вышел из дому.

…Он шел мимо столиков пивного зала, стоявших на улице.

— Мальчик, стул господину Бетховену! — крикнул хозяин и понес ему кружку пива, и все стали оглядываться, и ему это было все равно, потому что он был Бетховен.

— У меня сегодня нет денег, Филипп, — сказал он.

— Я на вас зарабатываю, — наклонившись, тихо сказал хозяин. — Сюда приходят из-за вас.

— Не слышу, — сказал Бетховен.

Хозяин махнул рукой и поставил пиво на стол.

— Вы сегодня бездельничаете, Людвиг, — сказал худой человек за соседним столом.

— Здравствуй, здравствуй, — рассеянно ответил Бетховен, глядя в сторону.

— Что? Не идет? — спросил человек, наклонившись. — Вот это? — И он пошевелил пальцами в воздухе, как будто играл гамму. — Нет вдохновения? Боги нас оставили?

— Боги нас оставляют, когда мы отворачиваемся от них, — сказал Бетховен.

— Боги нас оставляют, когда у нас нет денег, — ответил худой. — Моя жена хорошо это знала… Теперь это знает дочка.

— Молчи, пьяница, — сказал Бетховен. — Вдохновение уходит от нас, когда нет