Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

чем попало и делили добычу. Курили махорку. Дрались и ругались на чем свет стоит, а главное — не давали проходу. Особенно женщинам. После оккупации здесь немало оказалось тех, кого называли тогда «немецкие овчарки». И вот теперь этот выгон, эти ребята мстили… Без разбору — каждой молодой женщине, каждой девушке. Упаси бог здесь замедлить шаг или отозваться…

Терпеть эту муку ей приходилось каждый день. Утром еще было ничего. К шести утра она бежала, чтобы принять по радио сводку Совинформбюро и тут же, на утренней поверке, передать в подразделения. Вечерами же, когда возвращалась домой, ее ожидала голгофа.

— Овчарка! Немецкая овчарка! — отвратительно улюлюкал ей вслед выгон.

Мальчишки изгалялись над нею, над ее беспомощностью. Они не осмеливались подходить близко, когда кто-нибудь провожал ее (чаще это был старший лейтенант Стародуб Иван Степанович, но и у него не всегда хватало времени). Зато на другой день, когда возвращалась одна, чуть не закидывали ее камнями.

— Что, фриц драпанул, так другого уже нашла? Нашего!

В свои десять — пятнадцать лет за войну и оккупацию они всего нагляделись. И сейчас, сами о том не помышляя, мстили за свое ограбленное, искалеченное детство. Мстили подчас и тем, кто ни в чем не был повинен, расплачивались за грехи тех, кто поначалу вдоволь попользовался всем при немцах, а теперь, когда выгнали их, из кожи вон лезли, чтобы неплохо жилось и сейчас. Опаленный солнцем козий выгон карал за все эти грехи беспощадно. Наташе нужно было как-то прекратить эти муки. Двинуть им, что ли, как следует? Но они сдачи дадут, да так, что своих не узнаешь. И пожаловаться некому — никого они не боялись, никто их не мог усмирить.

Как и всегда, помог случай. Она шла домой, дрожа от страха, несла под мышкой пачку книжек, только что присланных тоненьких книжек военного времени о том, как отвоевывают свою свободу советские люди. И в этот раз, как и обычно, завидев ее издалека, мальчишки стали выкрикивать оскорбления, некоторые, бросив карты, вскочили и преградили стежку, по которой она должна пройти.

— Ты, овчарка, долго еще будешь тут шляться?

И тогда она внезапно остановилась прямо перед тем, кто встал на дороге, перед тем, кто обычно первый «открывал огонь», — исхудалым, ободранным, злым, как волчонок.

— Повтори! А ну, повтори еще хоть один только раз!.. — Она замахнулась, но кто-то стукнул ее по руке, и книжки полетели на землю.

Мальчишки загалдели и кинулись подбирать их. Через мгновение на земле уже ничего не было.

— Давай тягу, хлопцы! — крикнул тот самый паренек.

— Эй, вы! — презрительно бросила вслед Наташа. — Вы же недостойны в руки взять, не то чтобы читать эти книжки.

— Мы их скурим!

— Скурите! Кого вы скурите? Александра Матросова? Чайку? Или Зою? Что вы знаете о них? Вы, с вашим поганым, злобным языком!

— Ну, ты, потише! Ты кто такая?

— Я… я служу в запасном полку!

— Врешь ты, а не служишь.

— А это? А книжки? Я начальник в библиотеке!

— Начальник без порток?

— Отдайте мои книжки. Не вам читать про героев! Про партизан. Нет у вас на это права.

И вдруг неожиданно раздался голос:

— Оставь нам до завтра.

Это сказал один, остальные молчали. Наташа оглядела их. Кто-то свистнул сквозь зубы, кто-то неловко отвел глаза, кто-то ковырял ногой землю.

— Почитать, — повторил тот самый паренек.

— Читайте. Ты будешь отвечать за книжки. Завтра я их заберу и принесу новые.

Она сделала шаг вперед, и мальчишки расступились перед ней…

— Ах, какие это были негодники! — засмеялась Наталья Алексеевна, вспомнив те дни и опаленных войной своих мучителей. — Надежнее, чем они, друзей у меня потом не было.

— Я думаю! — откликнулся он.

Они посмеялись еще, вспоминая всю эту историю с выгоном, и пошли дальше.

Многое могли они вспомнить…

Наталья Алексеевна спохватилась: боже мой, на этой скамейке, под этим каштаном, просидела она не полчаса, а целую жизнь… Адрес Ивана Степановича уже давно найден.

В одной руке за окошечком адресного бюро был усыпанный маком бублик, в другой — синий листочек.

Наталья Алексеевна, взволнованная воспоминаниями, ожиданием, предчувствием встречи, не сразу вникла в смысл написанного на этой синей бумажке.

«Фамилия: Стародуб.

Имя, отчество: Иван Степанович.

Год рождения: 1915.

Где проживает: умер 24 апреля 1954 года. Похоронен на… кладбище…»

— Умер? Быть не может. Это, наверное, ошибка. Это не он. Это кто-то другой…

— Нет, гражданочка, никакой ошибки. Умер. Все умирают. И мы с вами умрем.

Окошечко захлопнулось. «Все умирают… И мы с вами умрем…» Но как же вот так, вдруг, умер?..

Наталья Алексеевна нашла в тупике свой вагон, легла и, отвернувшись к стене, проплакала несколько часов. Пока не уснула.

1968

НАД ГОРОДОМ ПРОШУМЕЛ ЛИВЕНЬ

За эту короткую майскую ночь молоденькая, робкая зелень садов ожила, посвежела, обласканная долгожданным ливнем. А чуть занялось утро, на гладкую, отполированную листву, на блестящую, будто навощенную, еще не поспевшую черешню, на ублаготворенную, насытившуюся землю снова брызнуло солнце, и в каждой прожилке, в каждой травке забурлила, пошла бушевать невидимая глазу зеленая жизнь.

И тополя, омытые, отдохнувшие после изнурительной жары, к полудню расстелили уже под ногами у города нежный сизоватый пух. И сам город казался странно помолодевшим, светлым, не похожим на себя.

Таким он и встретил меня через двадцать восемь лет со дня нашего расставания.

— P-раз, р-раз, р-раз… Левой, левой, левой…

Норовлю тоже попасть в «р-раз» и «левой» и я, идя поодаль, сбоку.

— Отделение, приставить ногу! Вольно. Отдых.

Приставляю ногу, отдыхаю и я в тенечке от тополя. Постой, да ты ли это, мой старый друг? Это тебя привезли сюда бог знает откуда в те дни солдаты? Вас, трех приятелей, привезли и посадили под окнами казармы. Три тополька… Так вы и остались с той осени здесь, на сверхсрочной службе, пожизненно.

Двадцать восемь лет шла я сюда. Отдыхаю. Устала.

— Сменить руку, — снова командует сержант.

И снова берутся солдаты за края связанного узлом брезента. Несут явно что-то тяжелое. С одной стороны, сбоку, свешивается голенище сапога, с другой поблескивает подковкой каблук. Не иначе как получили со склада обувь.

Когда-то на таком складе мы, девчата, вольнонаемные, выцыганивали себе вместо чулок солдатские обмотки. Нелегкое было это дело. Начальник ОВС, сутулый, с изрытым оспой лицом капитан Иголкин, неприступен был, как стена. Улыбочки там девчачьи, или стройные ножки, или обтянутая гимнастеркой грудь — все это в глазах испытанного служаки глупость, не более того. Документ по всей форме, бумажка за подписью вышестоящего начальника