Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Знакомая нам чухонка-субретка вышла из комнаты, служившей ее барыне спальней.

– Пойдите, отворите дверь одному тут господину, a потом уж никого не пускайте и сами не входите сюда!

Амалия небрежно кивнула головой и, не торопясь, направилась к передней. «До того мы доигрались, что я у нее и за камердинера, и за швейцара теперь состою!» – так и говорила, казалось, вся ее белобрысая кислая фигура.

IX

Les vieux fous sont plus fous que les jeunes1.

Lа Bruyère.

Зяблин вошел, ужасно важный и ужасно учтивый. Он расшаркался пред хозяйкой и ее гостем, будто встречался с ними в первый раз в жизни. Он видимо старался изобразить из себя грансеньора, изысканною благовоспитанностью своей ограждающего себя заранее от возможности каких-либо неприятных столкновений. Я, мол, прежде всего, так учтив, чтобы вы и думать не посмели фамильярничать со мной… Но вечно наблюдательный Ашанин тотчас же заметил за этим грансеньорским видом что-то тревожное в выражении его слегка подергивавшихся губ и разбегавшегося по сторонам взгляда.

Покойная Марья Яковлевна Лукоянова, выражаясь на своем образном языке, что знакомого нам «Калабрского бриганта» давно всего моль съела, была не совсем права: в действительности он был только как бы кое-где, местами подточен ею, но в общем облике производил какую-то еще иллюзию былого бель-омства. Волосок к волоску, приглаженная прическа, подвитые и подкрашенные усы, подтянутый, как уверяли злые языки, корсетом живот, щегольство туалета хорошего вкуса давали ему, особенно в сидячем положении (на ходу ножки не всегда уж охотно повиновались ему), тот некоторый faux air de jeunesse2, которого так добиваются иные пятидесятилетние холостяки и который для него, «бриганта», в той специальной роли, на которую обречен он был судьбой, был даже в известной степени обязателен. И он тщательно сохранял в себе этот air замороженной молодости со всеми особенными аллюрами непонятного уже в наши дни щегольства светского пошиба и «разочарованности» времен Героя нашего времени, словно драгоценные буквы старого чекана на давно истертой монете.

Он был в летнем костюме безукоризненного покроя и голубом галстучке под отложными, à l’enfant3, воротничками тончайшей сорочки, в ботинках с лакированными носками и с легкою серою шляпой в руке, плотно охваченной лиловой перчаткой, будто прямо соскочил с последней картинки мужских мод; запах jockey-club’a несся от него тонко-проницающею струей.

Княгиня наша обняла всего его одним зорким взглядом – и нервное возбуждение, только что выразившееся желчною вспышкой в разговоре ее с Ашаниным, сказалось теперь вновь неодолимым желанием рассмеяться. И действительно, после Блинова – Зяблин… «после Базарова – Печорин», мог бы сказать мыслитель и исправник, Семен Петрович Факирский…

– Как мы давно не видались с вами, monsieur Зяблин, – молвила она, протягивая ему руку с кушетки, – a вы все тот же… 4-Toujours jeune et superbe… В самом деле, удивительно comme vous êtes toujours jeune-4! Хорошо жить, не правда ли?

И она, как бы по этому случаю, дала полную волю теперь пронимавшему ее внутренно смеху.

Опустившийся на место против нее Зяблин в свою очередь недоумело улыбался, весьма польщенный, с одной стороны, ее фразой насчет его вечной молодости, несколько тревожно, – с другой, стараясь объяснить себе причину ее нежданного хохота.

– Вы из Сицкого? – спросила она.

Он наклонил голову.

– Да-с… и…

– И привезли мне, – не дала она ему заговорить, – письмо с букетом, если не цветов, то любезностей, de la part do belle-maman5?

Лицо «британта» внезапно омрачилось: тон этот показался ему грешащим именно тою фамильярностью, которой он пуще всего не хотел допустить в отношениях к нему «этой женщины».

– Ни букета, ни письма я не привез-с, mille pardons6, – проговорил он с самой высоты своего величия, – a имею поручение от княгини Аглаи Константиновны переговорить с вами по… по некоторому предмету, – уже несколько промямлил он.

У нее сверкнули глаза:

– А-а! – протянула она. – Вам дано поручение объясниться со мной об этом «предмете» на словах? И как же именно: как простому поверенному, или уже в качестве 7-beau-père’a, мужа матери de mon noble époux-7. Ваша помолвка с ней, говорят, объявлена?

Странное будто смущение произвел этот вопрос на «бриганта»: он кашлянул, заерзал на своем стуле, повел неопределенно взглядом на вопрошавшую, на Ашанина:

– Княгиня действительно сделала мне честь принять мое предложение, – выговорил он наконец не совсем твердо.

– С чем и позвольте мне поздравить вас ото всего сердца, – подхватила Ольга Елпидифоровна самым серьезным тоном, сквозь который ирония пробивалась тысячью беспощадных иголок. – Какое же «поручение» имеете вы ко мне от вашей будущей супруги?

Он поднял на нее глаза, стараясь придать как можно более строгости их выражению:

– Разговор об этом, vous comprenez, madame8, – с некоторым даже шипением произнес он, – должен быть совершенно… интимен, так сказать.

– Ах, вам мешает присутствие Владимира Петровича? Я его нарочно пригласила остаться, и вот жалко, Факирский должен был уехать, я его тоже приглашала…

Никакого «поручения» от belle-maman я слушать не стану без свидетелей, предваряю вас.

– Почему ж, однако, такое… недоверие? – пробормотал, видимо петушась и краснея, Зяблин.

– Потому что я ее знаю так же давно, как вы, знаю, что ей лгать нипочем, нипочем отказаться от своих слов, что для нее нет ни Бога, ни совести!..

Ашанин, продолжавший стоять и следивший, не отрываясь за каждым ее словом и движением, заморгал ей в эту минуту глазами: «Сдержитесь, мол, потише!..»

Она видела это, но с новым порывом и обращаясь теперь уже к нему:

– Знаете ли вы, – воскликнула она с нервным хохотом, – что эта самая женщина, обкрадывающая меня теперь со своим сынком из злобы на то, что я имела глупость выйти за него замуж, приезжала ко мне в Петербург за несколько месяцев пред тем уговаривать меня сделаться 9-la maîtresse того же ее Базиля, так как я une femme du monde-9 и не стала бы обирать его, как его француженки!..

«Бригант» поднялся с места:

– Madame!.. Позвольте мне удалиться, – проговорил он с театральным движением руки, имевшим, очевидно, изобразить чувство самого высокопробного достоинства, – вы так… возбуждены и так выражаетесь про… особу, которую я… чту, – точно зацепившись обеими руками за этот глагол, как утопающий за куст, произнес он, – что я считаю долгом дать вам… так сказать, время… успокоиться.

Она тут же неожиданно вся стихла вдруг, поднесла свой флакон к ноздрям и, приподняв глаза, взглянула ему пристально в лицо:

– Оно и лучше, по-моему, – вымолвила она самым невозмутимым