Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

если можно, в котором я останавливалась теперь, – и привезете к моему приезду… une certaine somme, потому что я… я приеду туда littéralement sans le sou-19, – заключила она, хмурясь и краснея.

Он вдруг опустился прямо пред ней на скамеечку, на которую опирались ее ноги:

– Все, все будет сделано, прелесть моя, не беспокойтесь ни о чем, – пролепетал он путавшимся от волнения языком, схватывая ее руки и покрывая их поцелуями.

Она отняла их у него, глянула ему в глаза не то строгим, не то насмешливым взглядом:

– Что же это, – проговорила она, – vous vous payez votre commission d’avance20?

Он быстро встал, пристыженный и смущенный:

– Можете ли вы так говорить! – сказал он с упреком в голосе.

– Не сердитесь, друг мой, – молвила она уже изменившимся, ласковым тоном, – я пошутила… Нет, вы милый, добрый, и я не знаю, как благодарить вас. Какая вам хорошая мысль пришла зайти теперь ко мне!.. Знаете, я прожила здесь десять дней, и все бодрилась, старалась стать выше этой лютой скуки, этой животной жизни. Но сегодня – это сверх моих сил, я чувствую. Утром этот Зяблин, объяснения, – она гадливо повела губами, – потом Амалия… ведь она мне une vraie scène21 сделала, нагрубила и где-то там ревет теперь у себя в углу… Я осталась тут одна-одинехонька, с книгой, – но даже читать не могла: мне казалось, что вот-вот наваливают на меня крышку гроба и что еще немножко, и я задохнусь, умру… Когда вы подошли, я вся еще была под этим впечатлением; я безучастно, холодно приняла вас, – вы заметили, да?.. A он, милый, явился ко мне избавителем! – с новым порывом воскликнула молодая женщина.

Она во мгновенном, радостном возбуждении прянула еще раз с места, пробежала по комнате, передвинула на ходу какую-то книгу на столе, засмеялась и вдруг уронила себя разом на близ стоявшую кушетку:

– Уф! как только подумаю, что через сутки меня здесь не будет, не будет, не будет!.. C’est convenu alors22, не правда ли, – вы скачете в Москву и все мне там приготовите?

Ашанин стоял против нее, не отрывая от ее прелестного в этом оживлении своем лица свои жгучие черные глаза.

– Еду, скачу, приготовлю, – отвечал он, тяжело переводя дыхание, – но не сейчас, не в эту минуту…

В ее глазах теперь пробежала внезапно какая-то искра. Веки ее дрогнули и опустились:

– Нет, – проговорила она словно упавшим, замирающим голосом, – я вам чаю дам…

X

1-Вы лицемеры, – мы будем циниками; вы были нравственны на словах, – мы будем на словах злодеями; вы кланяетесь не уважая, – мы будем толкаться не извиняясь; у вас чувство достоинства было в одном приличии и внешней чести, – мы за честь себе поставим попрание всех приличий и презрение всех points ФИоппеиг’ов-1.

Герцен. Былое и Думы. «Общий фонд».

Во Всесвятском в тот же день происходило следующее.

Троекуров накануне усиленно занимался по своей посреднической должности. Протолковав все утро с вызванными им старшинами, он, не довольствуясь этим, отправился в волость одного из них проверить писаря, когорого давно уже подозревал в мошенничестве, уличил его по книгам, сменил тут же и, провозившись за этим делом часа четыре, вернулся домой только к обеду. Он видимо устал, и Сашенька, заметив его необычную молчаливость за столом, указала на него несколько тревожными глазами Кире и громко спросила:

– Тебя, верно, рассердили, Борис?

– Нет, дела много, – ответил он с насилованною усмешкой и тотчас после обеда ушел в кабинет просматривать бумаги, накопившиеся у него за время отлучки его в губернский город, за которыми и провел весь вечер.

Сегодня он опять велел утром оседлать себе лошадь и поехал верст за шесть на одну из своих мельниц, у которой за несколько дней пред тем прорвало паводком от дождя плотину… Он как бы искал всякого случая ко внешней физической деятельности, к движению, к рассеянию себя от чего-то внутреннего – надоедливого или гложущаго…

Был час десятый до полудни. Он возвращался шагом через село, Всесвятское же, расположенное в версте от его усадьбы, и которое он, разверстываясь в прошлом году с крестьянами, перестроил все на свой счет по новому плану, обязав крестьян, в благодарность за этот дар, обсадить деревьями оставленные между теперешними избами их пространства. Он пользовался своим положением посредника, чтобы требовать строгого исполнения этого условия, и радовался ужасно каждому хорошо принимавшемуся деревцу.

Он ехал, оглядывая справа и слева эти заведенные им молодые рассадники и говоря себе с невеселою усмешкой: «Ведь не хитрая штука, и в явную, казалось бы, им пользу; а не наблюди да не пригрози – засушат, срубят и на лучину расщеплют»…

Все население было на сенокосе. Кое-где лишь голоногие мальчуганы, приподняв рубашонки, неслись испуганно, завидев его, через пыльную улицу и кувыркались в подворотни головой вниз, да древняя старушонка, пригреваемая солнцем на завалинке, тяжело приподнималась с места и, низко кланяясь ему, шамкала беззубым ртом: «Здравствуй, батюшка, милостивец, ваше благородие!..»

На самом выезде, у крайней избы села, он еще издали заметил стройную женщину с повязанным от солнца платком на голове и в светлом, летнем, немецкого покроя платье. Она стояла к нему спиной и разговаривала, делая странные, показалось ему, словно гневные движения руками, с каким-то малым в фуражке и красной рубахе навыпуск под кургузым пальтишкой неопределенного цвета.

Она обернулась, заслышав близкие лошадиные шаги. Троекуров узнал горничную жены, Анфису.

В то же мгновение разговаривавший с ней парень юркнул с места за угол соседнего плетня и исчез из глаз.

«Это что?» – подумал, сжимая брови, Троекуров…

Он поравнялся с нею, придержал повод…

– Что вы тут делаете? – спросил он обрывисто.

Она подняла на него свои ясные синие глаза:

– К старику Марке лекарство носила от Александры Павловны: сноха от него приходила просить.

– А с вами кто был сейчас?

Лицо Анфисы приняло раздраженное, почти злое выражение:

– Тут шалаган один… Федькой зовут… – проронила она сквозь зубы, машинально оглядываясь на угол, за которым пропал ее недавний собеседник.

– А это что за письмо? – вскрикнул вдруг Борис Васильевич, указывая концом черкесской плети, которую по старой кавказской привычке употреблял на коне вместо хлыста и носил по-тамошнему привязанною за ремень к кисти руки, на лежавший у самых ее ног небольшой запечатанный сургучом конверт.

Она безотчетно нагнулась поднять его:

– Ишь, мерзавец, не хотела брать, так вот назло взял да подкинул…

– Дайте его сюда!.. Малый этот от Троженки… а письмо от… – прорывалось сквозь судорожно сжавшиеся губы Троекурова.

– Княжна