Бесы - Федор Достоевский

I

Катастрофа с Лизой и смерть Марьи Тимофеевны произвелиподавляющее впечатление на Шатова. Я уже упоминал, что в то утро я его мелькомвстретил, он показался мне как бы не в своем уме. Между прочим, сообщил, чтонакануне вечером, часов в девять (значит, часа за три до пожара), был у МарьиТимофеевны. Он ходил поутру взглянуть на трупы, но, сколько знаю, в то утропоказаний не давал нигде никаких. Между тем к концу дня в душе его подняласьцелая буря и… и, кажется, могу сказать утвердительно, был такой момент всумерки, что он хотел встать, пойти и – объявить всё. Что такое было это всё –про то он сам знал. Разумеется, ничего бы не достиг, а предал бы просто себя. Унего не было никаких доказательств, чтоб изобличить только что совершившеесязлодеяние, да и сам он имел об нем лишь смутные догадки, только для него одногоравнявшиеся полному убеждению. Но он готов был погубить себя, лишь бы только«раздавить мерзавцев», – собственные его слова. Петр Степанович отчасти вернопредугадал в нем этот порыв и сам знал, что сильно рискует, откладываяисполнение своего нового ужасного замысла до завтра. С его стороны тут было, пообыкновению, много самонадеянности и презрения ко всем этим «людишкам», а кШатову в особенности. Он презирал Шатова уже давно за его «плаксивоеидиотство», как выражался он о нем еще за границей, и твердо надеялсясправиться с таким нехитрым человеком, то есть не выпускать его из виду во весьэтот день и пресечь ему путь при первой опасности. И однако спасло «мерзавцев»еще на малое время лишь одно совершенно неожиданное, а ими совсем непредвиденное обстоятельство…

Часу в восьмом вечера (это именно в то самое время, когданаши собрались у Эркеля, ждали Петра Степановича, негодовали и волновались) Шатов,с головною болью и в легком ознобе, лежал, протянувшись, на своей кровати, втемноте, без свечи; мучился недоумением, злился, решался, никак не мог решитьсяокончательно и с проклятием предчувствовал, что всё это, однако, ни к чему неповедет. Мало-помалу он забылся на миг легким сном и видел во сне что-топохожее на кошмар; ему приснилось, что он опутан на своей кровати веревками,весь связан и не может шевельнуться, а между тем раздаются по всему домустрашные удары в забор, в ворота, в его дверь, во флигеле у Кириллова, так чтовесь дом дрожит, и какой-то отдаленный, знакомый, но мучительный для него голосжалобно призывает его. Он вдруг очнулся и приподнялся на постели. К удивлению,удары в ворота продолжались, и хоть далеко не так сильные, как представлялосьво сне, но частые и упорные, а странный и «мучительный» голос, хотя вовсе нежалобно, а, напротив, нетерпеливо и раздражительно, всё слышался внизу у воротвперемежку с чьим-то другим, более воздержным и обыкновенным голосом. Онвскочил, отворил форточку и высунул голову.

– Кто там? – окликнул он, буквально коченея от испуга.

– Если вы Шатов, – резко и твердо ответили ему снизу, – то,пожалуйста, благоволите объявить прямо и честно, согласны ли вы впустить меняили нет?

Так и есть; он узнал этот голос!

– Marie!.. Это ты?

– Я, я, Марья Шатова, и уверяю вас, что ни одной минутыболее не могу задерживать извозчика.

– Сейчас… я только свечу… – слабо прокричал Шатов. Затембросился искать спичек. Спички, как обыкновенно в таких случаях, неотыскивались. Уронил подсвечник со свечой на пол, и только что снизу опятьпослышался нетерпеливый голос, бросил всё и сломя голову полетел вниз по своейкрутой лестнице отворять калитку.

– Сделайте одолжение, подержите сак, пока я разделаюсь сэтим болваном, – встретила его внизу госпожа Марья Шатова и сунула ему в рукидовольно легонький, дешевый ручной сак из парусины, с бронзовыми гвоздиками,дрезденской работы. Сама же раздражительно накинулась на извозчика:

– Смею вас уверить, что вы берете лишнее. Если вы протаскалименя целый лишний час по здешним грязным улицам, то виноваты вы же, потому чтосами, стало быть, не знали, где эта глупая улица и этот дурацкий дом. Извольтепринять ваши тридцать копеек и убедиться, что ничего больше не получите.