Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Потом, подзадоренные дальним писком деревенской гармошки, девки переходили на «страданья», переливистые, с придохами, с удалыми отчаянными запевками.

У подъезда правого флигеля курили рабочие, на неясном гуле их говора резко выделялся голос ключника — секретаря партячейки Степана Ивановича:

— Нешто людей наших усамишь! Они на словах согласны на все, а каждый как придет в свою комнату, так никого и знать не хочет. А отчего? Или одного мы воспитания? Все под себя норовим, а теперешнее устремление, как пятнадцатый партсъезд решил…

Коротков пробовал уснуть, — в уставшем теле была лень и неподвижность, но песни гнали сон, куда-то манили, вспоминался родной город и оставленные там близкие люди, о которых днем некогда было думать. Он набросил пиджак и спустился вниз. Завидев его, девки подняли возню, вызывая его на разговор, а он уверенно прошел мимо них и окунулся в парную черноту парка.

Парк был старый, запущенный, густо заселенный грачами. За малиновой канавой он переходил в сад. Яблони стояли подобранные, по пояс утонувшие в густой траве.

Коротков прошел в еловую аллею, где тьма была особенно густа и небо над головой пролегало синей звездной дорожкой. Падала роса, за садом небосклон багряно рдел — всходила луна, и заливистые, с частыми перехватами соловьиные песни, казалось, тоже были багряны, лились волнистыми потоками на вдумчиво притихшие деревья.

Многие из рабочих совхоза живали в этом имении и раньше, они охотно рассказывали о былом величии теперь захватанного, обмерзшего в бестопицу дворца, о том, как по этим аллеям ходили шумные ватаги гостей, в парке жгли фейерверки, в доме неутомимо играла музыка, и народ с деревни до утра толпился у изгороди, забывая про сон и усталость.

Как изменилось все! Недавние зеваки барских праздников хозяйственно разграбили имение, оглушили ревом, грохотом екатерининские покои, стройный ампир, барокко — пошли на растопку печей, штоф обивки украсил бабьи повойники, — и теперь на пепелище былого новые хозяева начинают строить свое богатство, свою сытость, свое право на лучшую жизнь.

Коротков исколесил прилегающую к совхозу степь на много верст кругом. Черноземные равнины пока были мертвы, мужицкая соха не добиралась до скрытых в земле сокровищ и деревни по-прежнему были убоги, сплошь соломенные, по уши вошли в навоз и грязь.

И, преисполняясь этими мыслями, он молодо увлекался, искал близких путей к тому времени, когда этот край увидит сталь машины, блеск электричества, культурные пути, школы, когда степь зацветет всеми цветами, которые она веками сберегала для своего хозяина.

Он заговаривал об этом со Стручковым. Тот раздумчиво сдвигал желтые брови, обминал тонкими губами тайную усмешку.

— Романтизм тебе, Петя, голову засоряет. Я не против этого, но, понимаешь, сейчас, нам не время еще мечтать, а то размечтаешься и про дела забудешь. Видишь ли, когда работник, практик начинает увлекаться большими планами, гореть, понимаешь, и все такое, тогда ему скучно становится делать свое маленькое дело. Он думает: «Что, понимаешь, я пустяками занимаюсь, когда надо делать эдакое огромное дело». А я не против, только мне, по моему худому сгаду, представляется в такой последовательности: я должен делать свое маленькое дело и не упускать из виду всей грандиозности нашей стройки.

Речь Стручкова всегда охлаждала Короткова, он как будто срывался с невидимых высот, и на место недавних мечтаний вставали невыполненные за день работы, помнились и непропаханные картошки и перебродивший, ожидающий вывоза навоз, и сбитое плечо мерина Гараськи.

Зато наедине он любил мысленно бродить по плетучим дорожкам своих планов, глядел на себя со стороны, и на фоне воображаемой картины жизни фигура его получала осмысленность и какое-то величие.

Он целиком был сыном города. Детство и юность его протекали на окраине, у рыжих стен вечно скрежетавшей и сотрясавшейся в натуге фабрики. Фабричные ребята были первыми товарищами и учителями, история фабрики, пережившей и холод, и голод, и недолгое умирание — была для него наглядным уроком по политграмоте. Он понимал город, в его сутолочности чувствовал родную стихию, но любовь, глубоко запрятанную от глаз посторонних, он питал к полю, к шумливым лесам, оранжевым зорям, снежным переметам, испятнанным голубыми заячьими следами. Эта любовь, в юношестве подкрепленная огромным количеством прочитанных о деревне книг, определила его специальность, привела сюда.

Но подлинная, глубинная деревня, лишенная смутного налета книжной прелести, поразила его своей скудностью, дичью, звериным бытом, откровенной циничностью мужиков, всецело занятых только жаждой обогащения. Такая деревня не нужна никому, и чем скорее она исчезнет, тем лучше. И здешняя жизнь начинала рисоваться Короткову иной: разрезанные утрамбованными дорожками поля, каменные, бетонные строения, трубы зерновых фабрик, по увалам сыто ухают автобусы, трактора — и на полях люди, радостные, пьющие солнце, тепло, чистые, нарядные, счастливые.

Город среди полей. Железо и электричество в степном просторе, покорные человеку и дающие ему неомраченное счастье!

На выходе из окружной аллеи Коротков оступился в растолканной колее и, сохраняя равновесие, попал руками в крапиву. Он замахал обожженными пальцами и выругался.

Сейчас же, казалось, над самой его головой, раздался сочный смех. Коротков оторопело огляделся и увидел огонек папиросы в зарослях на валу. Пока он отряхивался и чесал пальцы, невидимый человек все еще со смешком в голосе спрашивал:

— Крушение перенес? Это бывает. В такой темени недолго и глаз лишиться. Садись, покурим. По голосу слышу, это вы, Петр Юрьич?

В замешательстве Коротков никак не мог узнать обладателя голоса. Он пошел на огонек и, опускаясь на колени, для верности спросил:

— А кто это, не разберу я никак?

— Да я, я, Федот Кривинский. Не пужайся. Человек свой.

Коротков натолкнулся на протянутую руку, подал свою и почувствовал, как ладонь его утонула в огромной лапе Федота.

— Откуда и куда?

— А землю шагами мерил. Много ли в ней долику. — Федот раскурил окурок, и из тьмы проступили его обкусанные усы, кончик отвислого ноздрятого носа. — Прошел нынче километров тридцать, думал прямо домой драть, да ног не отведу, как сел вот — и зад не подниму. Придется в совхозе и заночевать, благо разговор есть небольшой.

— С кем?

— Да с кем же, как не с хозяином. — Федот смахнул со лба дзынькнувшего басовой ноткой жука и привалился на землю животом. — С хозяином и с тобой. В тебе ведь тоже большая загвоздка сидит.

Коротков уселся плотнее и спросил намеренно равнодушно:

— Что-нибудь пустяковое? Ты где был-то?

— Вот в том-то и весь разговор, где я был. Тут все и сокрыто!

Федот нетерпеливо перевернулся, и на фоне просвета между деревьев Коротков различил его большую голову с копной всклокоченных волос. Федот шумно выпустил носом воздух и вскинул руку.

— Земля спит,