Возвращение с Марса - Василий Павлович Щепетнёв

темноте различали. — В ходе эксперимента проверялось субъективное ощущение течения времени. Для чистоты опыта я тоже оставался в неведении. Могу лишь сказать, что больших отклонений не было. Дней семь-восемь, не более.

— В какую сторону? — уточнил неугомонный Антон. — Мы проспали будущее? Или нас выдернули из прошлого?

— Не знаю, — снова тот же ледяной ответ.

— Тогда что вы знаете? — мой голос зазвучал резче, чем хотелось. — Есть ли здесь устройство связи? Хоть что-то с автономным питанием? Спутниковый телефон? Есть ли запас нормальной еды и воды? Фонари, да хоть свечки? Оружие?

Последнее слово повисло в воздухе особенно тяжело.

— А зачем вам оружие? — Андрей Витальевич повернулся ко мне, и в тусклом свете догорающего Брежнева его глаза выглядели огромными, пустыми.

— Почему мне? — я фыркнул. — Всем. Прежде всего — вам. Вот выйдет сейчас из лесу — из этого леса — стая одичавших псов. Голодных. Или что похуже. Что будем делать? Закидаем их речами о мирном сосуществовании? Или будем жевать свою непростую лапшу, пока они рвут нам глотки?

— Не должно здесь быть собак, — автоматически ответил командир. — Территория огорожена, контролируется…

— Не должно или нет? — перебил я. — И потом, я ж не в лес зову партизанить, Андрей Витальевич. Просто — обеспечить минимальную охрану вверенного объекта на время отсутствия штатных сотрудников. Которые, напомню, куда-то бесследно испарились. Вместе с электричеством.

— Пустое, доктор, — отмахнулся он, но в его голосе слышалась неуверенность. — Рассветет, тогда и будем разбираться. В этой кромешной тьме мы внутри только ноги переломаем. Или шеи. И речи Брежнева нам не очень помогут. Они почти кончились.

— Что ж вы предлагаете? — спросил Олег.

— Ждать, — сказал Андрей Витальевич. — Просто ждать. Рассвет все расставит по местам.

Рассвет. Слово, от которого веяло миражом спасения. Но в этой тотальной, всепоглощающей Тьме, под небом без единой звезды, рассвет казался такой же невероятной сказкой, как и выход из могилы.

Но мы же вышли!

Мы стояли, прислонившись спинами к холодной стене объекта Каждый шорох в лесу — а шорохи были, сухие щелчки, будто ломали ветки, тихий шелест в подлеске — заставлял сердца колотиться быстрее, хотя куда уж быстрее. Брежнев кончился совсем. Тьма сомкнулась над нами, живая, дышащая, полная невидимых глаз. Мы слушали ее. Мы слушали свое дыхание — хриплое, учащенное. Слушали, как стучит кровь в висках. Слушали тиканье невидимых часов, отсчитывающих последние минуты перед тем, как что-то из этой бескрайней тьмы сделает первый шаг навстречу. Рассвет? Он казался теперь не спасением, а лишь отсрочкой. Или… предвестником чего-то гораздо худшего. Ведь что может скрываться в свете нового дня в таком месте, где исчезают люди, гаснет свет, а тьма чувствует себя полноправной хозяйкой? Мы ждали.

И Тьма была с нами.

Глава 11

Чтобы не дать Тьме сожрать нас заживо, мы развели костерок. Не костер — именно костерок. Маленький такой, уценённый, с распродажи. И то едва средств наскребли.

Сначала в дело пошёл второй том речей дорогого Леонида Ильича, том, прихваченный из корабельной библиотеки запасливым Иваном. В свете решений съездов и пленумов подобрали всё, что нашлось под ногами: щепки от давно разбитых ящиков, сухие, скрюченные веточки, похожие на кости птиц, сосновые шишки, обрывки какой-то промасленной ветоши — словом, всякую дрянь, что обыкновенно копится на задворках цивилизации, когда цивилизация даёт трещину. Костерок горел кое-как, плясал неровными синюшно-жёлтыми язычками, отказываясь давать настоящее пламя, больше чадил, чем грел, отбрасывая на наши лица не свет, а зыбкие, пляшущие тени, делающие глазницы бездонными ямами. Но с нас хватало и такого. Нельзя много ждать с распродажи-то, но любой костёр — маяк в море Тьмы, барьер, пусть хлипкий, между нами и тем, что притаилось за его пределами. Всё лучше, чем сдавливающая горло, звенящая в ушах Тьма, в которой можно услышать, как растет лишайник на стенах заброшенных корпусов.

Во Тьме воображение работает на все сто пятьдесят. Оно крутит старую заезженную пластинку. На «Ломоносове» у нас была радиола «Ригонда» с прежних времён, и пластики фирмы «Мелодия» оттуда же. Но воображение не Мондрус, не Мулермана и не Магомаева даже выбирало, нет. Всё время повторяло: за нами кто-то наблюдает. Даже, скорее, что-то. Нечто, вот подходящее слово. Нечто, Нечто, Нечто…

Чувство было настолько сильным, что по коже бегали мурашки, а волосы на голове вставали дыбом, будто от статического электричества. Не шевеление, не шорох пугали. Пугал взгляд. Тяжёлый, безразличный, изучающий. Словно энтомолог оценивает бабочку в сачке.

Я свои казалки держал при себе. Что в них толку? Да и что я мог сказать? «Ребята, мне кажется, нас ест глазами что-то невидимое»? Мне ведь и в Антарктиде это казалось — иногда, в долгие полярные ночи, когда в сухом воздухе на лютом морозе слышен шёпот звёзд. А уж там я был точно в совершенной, стерильной пустыне, на сотни километров вокруг ни одного незнакомого человека. Да что на сотни — на тысячи! Там это было следствием изоляции, долгой полярной ночи, нехватки кислорода.

А здесь?

Здесь хоть и не Антарктида, но кто, задери меня пингвин, может смотреть на нас? Камеры наблюдения? Ну, если у них автономное питание, аккумуляторы глубокого разряда, спрятанные где-то под землёй, или где их там положено прятать, то да, теоретически. Но куда идёт сигнал? Кто оценит картинку? Призраки техников? А ещё? Ночные зверушки? Крысы размером с таксу? Лисы с горящими угольками глаз? Псы, брошенные дачниками, и теперь мстящие человечеству? Пусть смотрят. Нас всё-таки шестеро, взрослых мужиков, пусть и не спецназовцев. И моя прабабушка, к слову, была кореянкой, мне ли бояться собак. Ага, сейчас. Они, собаки, поблизости от помоек да пищевых свалок обитают, где есть чем поживиться. А здесь? Глухомань, ржавые останки секретной базы, земля, пропахшая мазутом и страхом. Откуда тут взяться собакам? Разве что вывелась новая порода, такая, что они перестали быть собаками в привычном смысле. Стали тварями, что воют на луну не от голода, а от тоски по человеческой плоти.

Так мы и коротали время, прижавшись спинами друг к другу, как повозки в старинном обозе при налёте индейцев, думая каждый о своём. Я — о том, что зря вписался, зря надеялся на Авося, святого вне святцев. Антон — наверное, о литературной славе. Командир — о долге, ответственности, отчётах. Да откуда мне знать, кто о чём думает?