Легкий аллюр - Кристиан Бобен

хронической болезни, я тысячу раз тебе изменяла, Роман, если уж совершенно необходимо использовать это слово, которое меня так смешит, я четыре раза уезжала с разными мужчинами, каждый раз я говорила тебе, что была в цирке, ну так вот на самом деле это были поездки ради измены, вся наша жизнь – это адюльтер, Роман, все, что мы проживаем, на самом деле секретно, скрыто и украдено: мы гуляем под мелким дождем и радуемся от стука каблуков по мостовой, вынимаем из книги фразу и на мгновение прикладываем ее к своему сердцу, едим фрукты, глядя в окно, ведь это тоже, согласись, это тоже измена, ведь мы извне получаем неподдельное наслаждение, которое не имеет никакого, абсолютно никакого отношения к мужу, а ты, что еще ты делаешь, когда пишешь, пока я сплю, вот что я говорила Роману в течение целого часа, да что там, в течение трех лет, не совсем это, но обо всем этом, в первый вечер он плакал, потом он смеялся, да, он смеялся, но не так уж велика разница, смех – это слезы, которые утешают сами себя, а потом он сказал мне: я подумаю, Роману потребовалось три года, чтобы подумать, три года, чтобы понять, что он не выносит того, что, как он полагал, он выносит, за эти три года что-то изменилось, для всех что-то изменилось, даже для Баха, Бах понемногу стал оставаться, когда я приходила к великану, я занималась любовью в кантатах и под благословение хоров, сегодня эта музыка – все, что осталось мне от любви, и мне кажется, это прекрасный остаток, лето, окно было настежь открыто, клен прикрывал меня своей листвой, впрочем, прикрывал недостаточно – иногда Роман замечал меня голой в просветах между листьями, он никогда не писал столько, сколько в эти годы, его тексты менялись, то есть они больше не были загромождены им одним, он поставил крест на себе самом, он, продолжая писать, все больше внимания уделял шумным сборищам людей, или, возможно, он работал, просто чтобы не сойти с ума, одну его книгу опубликовали, для меня это ничего не меняло, мне все равно нужно было видеться с великаном каждый вечер, я никогда не думала о том, чтобы перебраться к нему, я же не могу выходить замуж за все, что доставляет мне наслаждение, я в этом навечно погрязла бы, но мне нужно было, чтобы великан меня раздевал, брал меня и зашвыривал мою душу в беспробудный сон, я забыла упомянуть работу великана, ту, другую его работу, которой он занимается, когда не обжигает и не усыпляет меня, его работу при свете дня: великан – первая виолончель в Гранопера, первая или вторая виолончель, что-то такое, у него две квартиры, одна огромная и одна крошечная, в крошечную я так и не попала, он всегда отказывался показать мне ее, крошечная лишь для них с виолончелью, комната под самой крышей рядом с Ле-Аль, а в большую квартиру, ту, где мы встречаемся, он виолончель никогда не приносит, говорит, что готовится на ней играть, думает о том, как будет играть, глядя на листья клена, и уже знает каждый из них наизусть, говорит мне, что это так же важно, как и сама игра, мне нравится эта странная мысль, мысль о том, что нужно сначала ничего не делать, чтобы потом сделать что-то хорошо, в этом мне видится то, что я проживаю с ним, предвестник конца задолго до конца, и мне от этого не грустно, ведь великан учит меня, что нужно не играть на виолончели для того, чтобы лучше сыграть потом, он учит меня быть любимой для того, чтобы потом больше в этом не нуждаться и чтобы наконец отправиться еще дальше, прочь, за границы чувств, туда, где чувства заканчиваются, чтобы отправиться – во что? возможно, в любовь, как сегодня в эту гостиницу, где я живая, одинокая, влюбленная в любовь, которую повсюду раздают и получают, и нет болезненной привязанности к кому-то одному, влюбленная в любовь, и больше мне не нужен ни отец, ни муж, ни любовник, любовь – это крошечная комнатка, в которую я войду спустя три года, все эти три года я лишь готовлюсь любить, все три года я живу лишь в ожидании чего-то другого, а значит, не живу, а лишь горю, и те, другие двое, горят вместе со мной.

Уже несколько дней у меня проблема со словами: они наводят на меня тоску. Мне больше не хочется говорить и еще меньше хочется, чтобы говорили со мной. С хозяином гостиницы мы обмениваемся улыбками, такого разговора с меня вполне довольно. С продавцами в Шампаньоле – то же самое. Шампаньоль – большой город этого региона, я там закупаюсь сигаретами, шоколадом и газетами. Табак и сладости – потому что я их люблю. А газеты – просто никогда не могу пройти мимо, хотя, вообще-то, они мне не нравятся. Каждое утро я надеюсь найти что-то умное, изложенное черным по белому, но только напрасно мараю пальцы о бумагу, жирную от типографской краски. Что меня поражает, так это скорость, с которой эти люди по любому поводу придумывают, что можно написать. В обычной жизни, обыкновенно растерянной, обыкновенно самой себе не слишком понятной, происходит очень мало всего, и, чтобы все это верно изложить, часто требуются долгие годы. А тут слова приходят одновременно с событиями – и в итоге получается один лишь шум. Я полагаю, все дело в деньгах: нужно любой ценой каждый день заполнять столько-то страниц. В деньгах, а еще – в тревоге: от тишины бывает так же тревожно, как от любви. И мы всю жизнь стараемся их избегать. На днях я ходила в дом престарелых. Та старая дама опять была одна перед телевизором. Она тут же набросилась на ментоловые леденцы, которые я ей принесла. Я села с ней рядом и стала смотреть передачу: ведущий, преисполненный радости оттого, что он здесь, такой молодой, такой надушенный, такой красивый и с такой хорошей зарплатой, брал интервью у актрисы. Он задал ей вопрос: вы оказались на необитаемом острове с одним-единственным спутником, кого вы выберете: мужчину, который бесконечно будет заниматься с вами любовью, но ни разу не скажет вам ни слова, или мужчину, который к вам пальцем не притронется, но сможет говорить с вами обо всем? Она дала ответ, которого ведущий не ожидал: того, который говорит. Изумленный и явно слегка разочарованный, ведущий попросил актрису объяснить свой выбор. Она сказала: секс – это не навсегда, а вот словами уж точно придется пользоваться до самой смерти, без этого никак. «Придется» – именно от этого слова мне хотелось бы освободиться. Я предпочла бы умолкнуть и оставаться живой. Тишина – это то, что по-настоящему дорого моему сердцу. Только не гнетущее молчание моего отца и не та тишина, которая царит в домах престарелых. А такая, которая живет в лесах Юра или внизу чистой страницы. Старая дама задремала. В комнате с телевизором было пусто, воскресенье, а впрочем, в таких заведениях каждый день воскресенье. Я обвела взглядом стены, окно с грязными стеклами, пустые кресла, линолеум. Убожество было не в этой комнате, а на экране, где продолжал красоваться молодой человек. Убожество – это вездесущий фоновый шум, помеха для любви и тишины.

Прежде чем вернуться в гостиницу, я выпила кофе в Шампаньоле. Девушка, которая меня обслуживала, была похожа на Элизабет Гранвиль. Я никогда не узна́ю, что с ней стало, с моей дорогой дикаркой. У меня не осталось ее адреса, и времени прошло слишком много. С мертвыми понятно, куда они уходят, – а где искать живых? Их отсутствие таинственнее, чем отсутствие мертвых. Я просидела так на террасе кафе два часа. Какой покой. В Париже – среди его улиц, красок и звуков – я под конец не чувствовала больше ничего, кроме неврастении денег: тех, к которым стремишься и которые теряешь. Работа в кино в самом деле ничего не меняла. Фильм – это мыльный пузырь, который несколько минут кружится в луче