Хрустальный желудок ангела - Марина Львовна Москвина

Тогда Сипа отказался от идеи с халатом и слепил этакого благообразного старца при параде – с умиротворенной улыбкой классика национальной абхазской литературы. Осталось это великолепие отлить в бронзу и привинтить к стенке блочной пятиэтажки, – где, пока суд да дело, красовался фотографический портрет Даура – с неразлучной сигаретой в руке, до того натуральный, что один простой человек принес и поставил ему бутылку шампанского со словами:

– Возьми, Даур, дорогой, я знаю, ты любил это дело.

Однако снова вмешался злой рок в виде вездесущего Рауфа.

– Голова Даура, торс мой! – сказал он.

Пришлось бедному Сипе засучить рукава и уплотнять фигуру, поскольку, в отличие от долговязого Рауфа, Даур Зантария был мужчиной крепкого телосложения, но невысокого роста. То он заявлял: «Я легкоатлет, просто не могу быстро бегать». То возмущался: «Почему ты смотришь на мой нос, я боксер, у меня сломан нос, смотри мне в глаза!»

Он был корпулентный и одновременно хрупкий. Например, мы никак не могли ему выбрать рубашку в универмаге: у него объем шеи не соответствовал общему размеру и длине рукавов.

– Не смотрите, что у меня толстая шея, – сказал он продавщице. – Меня очень легко задушить.

Кстати, Даур воспринял бы на ура любой вариант, особенно где он аксакал с седою бородой, высокий, стройный, благостно взирающий на благодарных земляков. Но, как говорил Бернард Шоу, цивилизация – отличная идея, только надо, чтобы кто-то ее осуществил!

Сипа не знал Даура по молодости лет, а весь Сухум знал. Он был для них живой, взрывоопасный, счастливчик и страдалец, братуха, гений, ничего особенного, что с ним все носятся? Свой в доску и непостижимый.

Судя по пингвину на набережной, Сипа исповедовал обтекаемый стиль, а Даур – тот еще тип, с лица необщим выраженьем. Крутолобый, с массивной головой, на лбу три глубокие морщины мыслителя, над переносицей – морщина гордеца, сумрачные брови, взгляд из-подо лба, глаза сверкают, будто отражают костер, видимый ему одному. Всклокоченная шевелюра. В парикмахерскую не ходил, ждал, когда я освобожусь – его постригу.

– Я оброс, – жаловался Даур, – и теперь похож на Бетховена в абхазском исполнении. Что мне делать? Идти в парикмахерскую по сравнению с твоей стрижкой – все равно что отправиться в публичный дом вместо родного дома. Я понимаю, ты очень занята. Это я только и делаю, что ращу себе волосы.

Потом звонил:

– Ну вот, теперь совсем другое дело. Шагаю по улице – все смотрят на меня, говорят: «Сам так себе, но прическа – пиздец!»

К черту подробности, пусть непохожий носом и губами (хотя неплохо бы!), но дух, но характерный жест… Как зафиксировать его изменчивый облик?

Сипа учел все пожелания, исправил недочеты, ему не терпелось уже побыстрей разделаться с Дауром. А тут Адгур явился в мастерскую посмотреть, как продвигается скульптура.

– Знаешь, – сказал он задумчиво. – Живота не хватает. Живот надо сделать покруглее.

– Аааааааааааааааа… – застонал Сипа.

Так важная комиссия по увековечиванию вконец потеряла почву под ногами.

Все ждали меня, чтобы я вынесла свой вердикт.

Я выступила в телепередаче Куры и шагала в приподнятом настроении. С набережной доносились музыка, шум прибоя, запах турецкого кофе. Люди узнавали меня, улыбались, окликали:

– Вот ты говорила о Дауре, а я знал его, интерррр-ресный был мужик, но СВОЕОБРРАЗНЫЙ…

Лукавые и простодушные, цыганистые, отрешенные, исполненные зловещего обаяния – навстречу мне шествовали герои «Золотого колеса». В тени раскидистой шелковицы за густой цитрусовой изгородью держали совет умудренные старец Батал и полу-старец Платон, имевший в молодости пагубное пристрастие к конокрадству. Стремительно промчался мимо на велосипеде неутомимый миротворец мосье Крачковски, за ним в клубах дорожной пыли бежала говорящая дворняга Мазакуаль.

Номенклатурные работники, мудрецы, поэты божьей милостью и романтические бандиты останавливали меня на каждом шагу, рассказывая байки о Дауре, накрывали столы, наливали чачу…

– Ты нам показала Даура с какой-то другой стороны, – говорили мне, – мы ведь не знали! Он свой, наш, и вдруг оказывается, он у нас великий писатель…

Пятками наперед под кронами расцветающих магнолий ступала Владычица Рек и Вод.

– Все эти годы – война и все остальное, – бормотала она, – мы совсем не говорили о любви… Ты нам напомнила о ней!

И в гуле греческого хора послышался знакомый хрипловатый голос корифея:

– …Мне показалось, ты меня стала забывать Мариночка, моя золотая, хотелось как-то напомнить о себе н е н а в я з ч и в о…

«…Райские птицы летали косяками над небом Абхазии».

«А Истина, – так говорил Даур, – заключается в том… в чем она заключается!»

Рина Зеленая

ХХ век

Десять лет спустя…

Двадцать лет спустя…

Тридцать лет спустя…

…дитя.

Александр Иванов. «Рине Зеленой»

Я ищу осколки, обрывки, клочки, все, что заключает в себе хотя бы крупицу драгоценного металла – что может воскресить душу и тело. Во мне живут тысячи людей. Некоторых давно уж нет на свете. А во мне они продолжают разговаривать неповторимыми голосами, читать стихи, петь, смеяться, играть на гитаре, праздновать Новый год, танцевать на столе чарльстон – в общем, жить полнокровной жизнью, временами даже счастливой.

Меня интересуют чудеса этой жизни – в зримом и незримом. Таинственные человеческие существа, которые становятся источником мощных потоков иррационального.

Такой была актриса Джульетта Мазина, такими были ее Джельсомина и Кабирия у Федерико Феллини. В межцарствии между мирами – враждебном и до потерянности нежном – жила рядом со мной гениальная артистка Рина Васильевна Зеленая.

Ее боготворили все – от академика до распоследнего забулдыги. Как я осмелилась ей позвонить? Восьмидесятилетней актрисе! И зазывать не на заглавную роль в художественный фильм, чего она всегда ждала. А в какую-то детскую телепередачу!

– Здравствуйте, Рина Васильевна, – радостно сказала я. – Как ваше здоровье, как ваше настроение, не согласились бы вы принять участие…

– Здоровья у меня никогда не было, настроение плохое и лучше не будет, – ворчливо отозвалась она. – …А что я должна делать?

– Ну, что-нибудь расскажете веселое и споете, – говорю, наступая прямо на хвост тигру.

– Никогда и ничего такого веселого в моей жизни не было! – сказала она возмущенно. – И до каких, интересно, пор мне самой себе все выдумывать? Сколько ни танцую, пою, говорю – все придумываю сама себе! Я Геннадия Гладкова с 1902 года прошу, чтобы мне песню написал. Ему в одно ухо влетает, в другое вылетает. Кто еще будет в передаче?

– Юрий Энтин.

– Энтот