Бесы - Федор Достоевский

I

Виргинский в продолжение дня употребил часа два, чтобобежать всех наших и возвестить им, что Шатов наверно не донесет, потому что кнему воротилась жена и родился ребенок, и, «зная сердце человеческое»,предположить нельзя, что он может быть в эту минуту опасен. Но, к смущениюсвоему, почти никого не застал дома, кроме Эркеля и Лямшина. Эркель выслушалэто молча и ясно смотря ему в глаза; на прямой же вопрос: «Пойдет ли он в шестьчасов или нет?» – отвечал с самою ясною улыбкой, что, «разумеется, пойдет».

Лямшин лежал, по-видимому весьма серьезно больной,укутавшись головой в одеяло. Вошедшего Виргинского испугался, и только что тотзаговорил, вдруг замахал из-под одеяла руками, умоляя оставить его в покое.Однако о Шатове всё выслушал; а известием, что никого нет дома, был чрезвычайнопочему-то поражен. Оказалось тоже, что он уже знал (через Липутина) о смертиФедьки и сам рассказал об этом поспешно и бессвязно Виргинскому, чем в своюочередь поразил того. На прямой же вопрос Виргинского: «Надо идти или нет?» –опять вдруг начал умолять, махая руками, что он «сторона, ничего не знает ичтоб оставили его в покое».

Виргинский воротился домой удрученный и сильновстревоженный; тяжело ему было и то, что он должен был скрывать от семейства;он всё привык открывать жене, и если б не загорелась в воспаленном мозгу его вту минуту одна новая мысль, некоторый новый, примиряющий план дальнейшихдействий, то, может быть, он слег бы в постель, как и Лямшин. Но новая мысльего подкрепила, и, мало того, он даже с нетерпением стал ожидать срока и дажеранее, чем надо, двинулся на сборное место.

Это было очень мрачное место, в конце огромногоставрогинского парка. Я потом нарочно ходил туда посмотреть; как, должно быть,казалось оно угрюмым в тот суровый осенний вечер. Тут начинался старый заказнойлес; огромные вековые сосны мрачными и неясными пятнами обозначались во мраке.Мрак был такой, что в двух шагах почти нельзя было рассмотреть друг друга, ноПетр Степанович, Липутин, а потом Эркель принесли с собою фонари. Неизвестнодля чего и когда, в незапамятное время, устроен был тут из диких нетесаныхкамней какой-то довольно смешной грот. Стол, скамейки внутри грота давно ужесгнили и рассыпались. Шагах в двухстах вправо оканчивался третий пруд парка.Эти три пруда, начинаясь от самого дома, шли, один за другим, с лишком наверсту, до самого конца парка. Трудно было предположить, чтобы какой-нибудьшум, крик или даже выстрел мог дойти до обитателей покинутого ставрогинскогодома. Со вчерашним выездом Николая Всеволодовича и с отбытием Алексея Егорычаво всем доме осталось не более пяти или шести человек обитателей, характера,так сказать, инвалидного. Во всяком случае почти с полною вероятностью можнобыло предположить, что если б и услышаны были кем-нибудь из этих уединившихсяобитателей вопли или крики о помощи, то возбудили бы лишь страх, но ни один изних не пошевелился бы на помощь с теплых печей и нагретых лежанок.

В двадцать минут седьмого почти уже все, кроме Эркеля,командированного за Шатовым, оказались в сборе. Петр Степанович на этот раз непромедлил; он пришел с Толкаченкой. Толкаченко был нахмурен и озабочен; всянапускная и нахально-хвастливая решимость его исчезла. Он почти не отходил отПетра Степановича и, казалось, вдруг стал неограниченно ему предан; часто исуетливо лез с ним перешептываться; но тот почти не отвечал ему или досадливобормотал что-нибудь, чтоб отвязаться.

Шигалев и Виргинский явились даже несколько раньше ПетраСтепановича и при появлении его тотчас же отошли несколько в сторону, вглубоком и явно преднамеренном молчании. Петр Степанович поднял фонарь иосмотрел их с бесцеремонною и оскорбительною внимательностью. «Хотят говорить»,– мелькнуло в его голове.

– Лямшина нет? – спросил он Виргинского. – Кто сказал, чтоон болен?

– Я здесь, – откликнулся Лямшин, вдруг выходя из-за дерева.Он был в теплом пальто и плотно укутан в плед, так что трудно было рассмотретьего физиономию даже и с фонарем.

– Стало быть, только Липутина нет?

И Липутин молча вышел из грота. Петр Степанович опять поднялфонарь.

– Зачем вы туда забились, почему не выходили?

– Я полагаю, что мы все сохраняем право свободы… нашихдвижений, – забормотал Липутин, впрочем вероятно не совсем понимая, что хотелвыразить.

– Господа, – возвысил голос Петр Степанович, в первый разнарушая полушепот, что произвело эффект, – вы, я думаю, хорошо понимаете, чтонам нечего теперь размазывать. Вчера всё было сказано и пережевано, прямо иопределенно. Но, может быть, как я вижу по физиономиям, кто-нибудь хочетчто-нибудь заявить; в таком случае прошу поскорее. Черт возьми, времени мало, аЭркель может сейчас привести его…

– Он непременно приведет его, – для чего-то ввернулТолкаченко.

– Если не ошибаюсь, сначала произойдет передача типографии?– осведомился Липутин, опять как бы не понимая, для чего задает вопрос.

– Ну разумеется, не терять же вещи, – поднял к его лицуфонарь Петр Степанович. – Но ведь вчера все условились, что взаправду приниматьне надо. Пусть он укажет только вам точку, где у него тут зарыто; потом самивыроем. Я знаю, что это где-то в десяти шагах от какого-то угла этого грота… Ночерт возьми, как же вы это забыли, Липутин? Условлено, что вы встретите егоодин, а уже потом выйдем мы… Странно, что вы спрашиваете, или вы только так?