Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

У них не было никакого сговору насчет этого совещания, но когда они услыхали предложение Прохорова, все они облегченно и обрадованно ухватились за него. Все они почувствовали какую-то бодрость и разрешающую от стывшей кругом кладбищенской, могильной умиротворенности жизнерадостность. И потому они еще теснее сдвинулись друг к другу.

— Верно! — бодро сказал кто-то из них. — Ты это, Прохоров, в самую точку!.. Откроем производственное совещание… И вроде совместно… с Алексей Павловичем…

Прохоров поднялся на ноги. Он вырос, и плечи его, широкие, немного сутулые плечи кондового забойщика, слегка выпрямились.

— Совместно… — взволнованно повторил он. — Как, стало-быть, при жизни неразрывно… так и теперь… Посовещаемся по повестке дня…

И спокойный, свежий, негромкий чей-то голос мягко, но настойчиво досказал:

— О расстановке сил в бригаде товарища Боброва…

Десять голов повернулись на этот знакомый голос. Десять пар глаз взглянули на привычного товарища. И вот тот поднялся на ноги. И, словно повинуясь какому-то зову его, привстали, приподнялись остальные.

— Прохоров умно и правильно поступил… Давайте обсудим нашу предбудущую работу. Один, как говорится, боец выбыл. Командир наш выбыл. Обязаны мы передвижку произвести. Замещающего назначить. Достойного… Чтобы в работе никакой заминки. И чтобы никакого снижения!

— Чтобы никакого снижения. Ни на полпроцента! — не выдержал Прохоров и поднял черный шершавый палец кверху. — Правильная твоя замечания, товарищ Сафьянов!

— Правильная без отказу! — не выдержал еще кто-то.

— Чтоб Алексей Палыча не стыдно было!.. — отчаянно краснея, пылко крикнул коногон Афанасий и смутился.

5

Березки под ветром покачивались беззвучно и раздумчиво. Заблудившаяся птичка вспорхнула над головами шахтеров, испуганно пискнула и трусливо взмыла ввысь. На кладбище было безлюдно. Только эти одиннадцать сидели в кружок и разговаривали. И было у них так: когда доходила очередь говорить кому-либо из них, он вставал, смущался привычным смущением, как бывает на любом собрании, поворачивал голову в сторону желтеющего холмика и взглядывал на рыхлые комья земли, на кучку увядающих цветов. И всем на мгновенье казалось, что кроме них, одиннадцати, на совещании присутствует двенадцатый, бригадир. И все порою ловили себя на ожидании, что вот-вот знакомый голос произнесет привычные слова:

— Давайте-ка, ребята, с головой да с мозгом это дело обсудим…

С рудников сюда порою долетали привычные звуки: гудок паровоза, заглушенный расстоянием, грохот ссыпаемого с эстокады угля, мерное дыхание силовой станции. Эти звуки пролетали над ветхими, покосившимися крестами, над могильными плитами, над тоненькими березками. Эти звуки крепче и уверенней спаивали одиннадцать живых шахтеров, бригадников бобровской бригады, с живою, горячею и движущеюся жизнью.

И каждый раз, когда какой-нибудь звук оттуда, с рудников, отзывался здесь особенно явственно, все одиннадцать невольно подавались в сторону шахт и живой жизни.

Клочки белых облаков проплывали над кладбищем беззвучно. Ветер медленно стихал. Ярче и настойчивей сияло солнце. Одиннадцать шахтеров, одиннадцать ударников бригады Боброва поднялись с земли, отряхнули с платья комочки глины, былинки и прошлогодний перепревший лист и на мгновенье остановились возле могилы. Потом, возбужденные и успокоенные, они враз шагнули по неровным, кривым и извилистым тропинкам и пошли к выходу.

И впереди них, твердо отпечатывая шаг тяжелым шахтерским сапогом, шел новый бригадир — Прохоров.

Шумы с рудников текли громче и упорней. Гудки и грохоты усиливались. Звучали голоса. Прозвенел отрывок песни.

Тонкие березки воздушно покачивались над желтым свежим холмом…

ТРОЕ И СЫН

Журнал «Сибирские огни», № 3–4, 1933 г.

1

К шести часам дневной жар спадал. Скамейки у ворот, ступеньки лестниц, высокие тротуары над заросшими выгоревшей травою канавами заполнялись выползающими подышать свежим воздухом соседями.

Улица наполнялась глухим говором, ленивыми вскриками и тонким визгом ребят. Небо над крышами домов бурело. С запада на восток по небу протягивалась узкая и длинная туча: густой дым из электростанции. Вздыбленная уличным дневным движением мелкая удушливая пыль мягко оседала к разбитой мостовой и клубилась легким паром. Собаки обнюхивали редких прохожих и изредка бросались на них с лаем.

К шести часам улицы начинали отряхать с себя рабочую шумную сутолоку города и готовились к короткой ночи. И, обманывая пыльный июнь, лихорадящий непрочными, насыщенными духотою вечерами, люди уже с этой поры зачеркивали свой день и грезили о завтрашнем.

Перекидываясь словами, женщины следили за редкими прохожими. Они оглядывали их и без стеснения кидали им вслед свои замечания, свои соображения, порою острую насмешку. Они знали всех жителей своего квартала и считали всех, кто приходил извне его, чужими. И, как чужих и, следовательно, враждебных и ненужных, разглядывали этих прохожих, идущих из чужих кварталов, злыми и насмешливыми глазами.

Но и среди чужих они отмечали тех, которые проходили здесь часто. И о таких у них слагались свои определения, безошибочные и беспощадные.

— Вон, — говорили они, — опять идет эта намазанная шкуреха… Пошла на Большую хвостом трепать… Сначала в кино, а потом кавалеров стрелять будет!

— Глядите-ка, нагорные парни в клуб идут! Комсомолы, а на той неделе опять на Канавной улице у них кто-то ворота дегтем мазал!..

— Кто мазал?! Эти самые, которые по клубам шляются! Они самые!..

Маленькие девочки, рассевшиеся по краям канав, внимательно и жадно вслушивались в слова старших и изредка вставляли свои замечания, мудрые и старчески взвешенные:

— Он с беленькой ходит… У которой зеленая шляпа и фильдеперсовые чулки, розовые…

— На Канавной третий раз дегтем мажут…

— Там мальчишки драчуны… И ругаются по-матери.

В восемь дымчатые бревна домов серели и тени наливались зыбкой тьмою. В восемь возле некоторых ворот звенели острые крики:

— Девчонки!.. Варька! Глафира! домой!.. Сию минуту!..

И улицы начинали медленно, нехотя пустеть.

2

Однажды в восемь часов, когда матери хлопотливо принимались уже скликать своих ребятишек, острый вой прорезал затихавшую улицу. Головы — молодые и старые — повернулись на этот необычный звук. На мгновенье все стихло. И в этой тишине резче и обреченней повторился совсем нечеловечий, дикий и яростно-беспомощный крик.

Женщины повернули головы в ту сторону, откуда несся он. Женщины сжали губы и неодобрительно покачали головами. И чья-то шустрая девчонка с заблестевшими глазами, с глазами, в которых тлелось разбуженное любопытство, сказала:

— Это у Никоновых, во флигере квартиранка ребеночка рожает!

— У-у!.. цыть ты! — накинулась на девчонку мать и погнала ее домой.

А крики, дикие и неудержимые, злобные и молящие, неслись по улице громче, острее и бесстыднее.

Женщины угнали детей по домам, а сами остались на улице. Они оживились. Они сошлись друг к дружке поближе, потеснее. Вслушиваясь в стоны рожавшей женщины, они вполголоса, как будто