Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

Никогда еще так много – но и внушительно же как зато! – не говорил «бригант», – и Аглая Константиновна глядела на него с глубоким восхищением; она гордилась счастливым выбором своего сердца…

– 14-Comme vous parlez bien, mon ami! – вздохнула она, устремляя глаза в потолок. – Но вы можете tout aussi bien-14 жить в Петербурге, как и в Москве! – настаивала она на своем.

Горечь человека, познавшего тщету земных обольщений, изобразилась вторично на лице «бриганта».

– Княгиня, – начал он опять и уже несколько в нос, – я мечтал о неразрывном союзе этих двух жизней наших, о тихой пристани, где после бурь сердце мое могло бы отогреться у сердца любящей женщины. А вы меня в Петербург зовете, где одна суета тщеславия, где посреди вечного «шума мирского» так легко забыть преданное сердце друга…

– Забыть вас, Eugène? – визгнула в ответ Аглая. – Ох, jamais, mon ami, jamais15!

– Мне незачем в ваш Петербург, княгиня, – язвительно заключил Зяблин, – для меня нет там роли, нет положения! Я отстал от всяких служебных отличий… и, наконец, самые средства мои… – он провел трагическим жестом рукой по лицу, – оставьте же меня одиноким в моем углу допить до дна чашу страданий!..

И с этими словами «бригант» поднялся со своего кресла и направился к двери.

– Куда же это вы, mon ami, куда? – крикнула ему вслед Аглая.

– Нет, уж позвольте, – ответил он вполоборота, – разговор этот слишком взволновал меня!..

И он исчез за портьерой.

Аглая Константиновна озабоченно закачала головой и задумалась.

– 16-Il faudra payer ses dettes, a иначе я рискую de le perdre pour toujours-16! – заключила она вслед за этим размышлением и вздохнула уже так, что что-то опять крякнуло в ее корсете. – Только бы уж не слишком много было у него этих долгов! – тут же сказала себе расчетливая барыня и с новою озабоченностью на многодумном лице принялась усиленно опахивать себя веером.

А княжна Лина, простившись с дядей (он уехал в назначенный им час) и вернувшись затем в свою комнату, долго раздумывала, каким способом известить скорее «сашинских друзей» об этом обстоятельстве. Послать кого-либо из людей с письмом она, после того что говорил ей Ашанин по этому поводу, не решалась, – а теперь менее чем когда-нибудь, имея в виду, что за отъездом князя Лариона ничто уже не могло помешать ее матери принять меры к недопущению ее переписки с Софьей Ивановной. Прибегать, с другой стороны, к тем «романическим» средствам сообщения, о которых ей говорил друг Гундурова, ей очень не хотелось: в этом, в ее понятиях, было что-то не совсем честное, «не правдивое», как выражалась она. Самого Ашанина она не ждала так скоро: он приезжал уже третий раз в Сицкое, где княгиня принимала его все с тою же любезностью, с письмами из Сашина к Лине, и был тут не далее как за два дня пред этим; пройдет непременно пять, шесть дней, пока он приедет опять… А между тем их надо было известить как можно скорее об отъезде князя Лариона, чтобы Сергей не приезжал понапрасну и чтобы такой приезд его не подал повода ничего не знающей об уговоре его с князем Аглае Константиновне к обвинению его, пожалуй, в дерзости или желании нанести ей неприятность… Но как же быть в таком случае?

Лина колебалась очень долго… Боязнь подвергнуть гневу матери, державшей дом свой на очень строгой ноге, того из слуг, кого она послала бы с письмом в Сашино, взяла верх наконец над другими ее соображениями. Пред тем, как отойти ко сну, она написала Софье Ивановне о случившемся, сообщив при этом из разговора своего с дядей все, что могло успокоить ее друзей, запечатала конверт, надписала адрес и оставила письмо на своем письменном столе.

– Любопытно, что из этого выйдет! – невольно сказала она себе при этом.

На другой день, проснувшись (она долго не смыкала глаз в эту ночь), первая ее мысль была об этом. Еще неодетая, в утреннем пеньюаре, она поспешила из спальни своей в кабинет, подошла к столу, устремила взгляд на место, на котором оставила накануне письмо. Его там уже не было.

– Что это вы изволите искать, княжна? – спросила ее горничная ее Глаша, идя за нею.

– Я тут, кажется, письмо одно оставила, – ответила Лина, глядя ей в глаза.

Но Глаша так искренно и равнодушно проговорила на это: «Не знаю-с, не видала», глядя, в свою очередь, с некоторым изумлением на вопрошавшую ее «как-то странно» княжну, что та тотчас же должна была прийти к заключению, что молодая ее прислужница никоим образом не могла состоять на должности агента в устроенной Ашаниным таинственной «почте» между Сицким и Сашиным.

В ту же пору, через сутки, княжна одевалась в своей спальне, когда Глаша, вышедшая за чем-то в кабинет, вернулась оттуда с запечатанным конвертом в руке.

– Вот-с вы вчера какое-то письмо искали, так не это ли?

– Где ты его нашла? – вскрикнула Лина.

– Да на столе же-с. Не заприметили, должно быть, или сунули куда-нибудь перед тем…

Княжна тревожно кинула на него глаза… Но это было не ее письмо, а уже ответ на него Софьи Ивановны Переверзиной.

– Удивительно! – невольно сказала она себе, опять улыбаясь.

Она, вероятно, удивилась бы еще более, если б узнала, что почтальоном для этой корреспонденции служила горничная ее матери, та самая «Lucrèce», Лукерья Ильинична, которую Глаша называла «аспидом» и «ехидною», и весь дом почитал «шпионкой» княгини и клевретом ненавидимого за его взыскательность «тальянца Витория», и которая, ревнуя пламенно о вящшем «продолжении знакомства» своего с «жестоким» московским Дон-Жуаном (почитавшим, с своей стороны, священнейшим своим долгом каждый раз, когда бывал в Сашине, посвящать известное время на еду с нею вишен в пустынном гроте над рекой), каждое утро, подымаясь с зарей, когда Лина и сама Глаша еще спали, прокрадывалась о босу ногу в кабинет княжны «наведаться» и «исполнить, буде есть что»…

XXXII

Setz einen Spiegel in’s Herz mir hinein

Und der Spiegel wird weisen: es ist nichts darin

Als Liebe und Treue und ehrlicher Sinn.

Volkslied1.

В Сашине полученное от княжны письмо произвело в первую минуту очень тревожное впечатление. Гундуров, собиравшийся к князю именно в тот день, когда получено было оно, пришел в совершенное отчаяние. Свидание с Линой, по которому он томился с каждым днем, с каждым часом все более, отлагалось, таким образом, вновь на неопределенное