Отче наш - Владимир Федорович Рублев

его и не было на свете. Лишь минуту назад, вернувшись от Степана и снова увидев холодную, чуть подрагивающую рябь воды, Лушка вдруг с резкой, острой болью в сердце поняла, что ей уже никогда не увидеть брата. Лежит он где-то там, в глубине озера, затянутый тиной, и она, Лушка, виновата в его гибели. Зачем им надо было уезжать на лодке так далеко? Зачем позвала она этого пименовского квартиранта, пригрозившего Васильку расплатой за подсолнухи?

Тихо плещется озерная волна. На берегу пустынно. Люди разошлись по домам. А она не спешит, зная, что мать бьется сейчас там в истерике, способная в припадке гнева изувечить ее, Лушку.

«Так и надо мне, — отрешенно глотает она горькие слезы. — Зачем я пошла на озеро, зачем? О господи, почему все это случилось?»

Взгляд ее блуждает по темной поверхности воды, и озеро все больше вызывает у Лушки странное боязливое ощущение. То, что оно — всегда такое ясное, обыденное — вдруг поглотило с неумолимой жестокостью родного человека, заставляет Лушку со страхом глядеть, как пляшут в мощном движении темные, словно живые, валы. Страх этот постепенно нарастает, чем больше приглядывается и прислушивается она к накатывающимся на берег шумным волнам. И неожиданно Лушке кажется, что им ничего не стоит смахнуть с камня и унести в глубину и ее.

Она торопливо вскакивает, дрожа и не сводя безумный взгляд с набегающих волн, и тяжело, с усилием, пятится назад. И тут же резко вскрикивает от прикосновения к бедру чего-то острого, твердого.

— Чего это ты? — слышит она женский голос.

Обернувшись, Лушка с плачем припадает к изгороди. Нинша с ведрами в руках распахивает калитку, делает шаг к Лушке, но останавливается, снова окликая ее:

— Чего ты, слышь?

Голос Нинши не особенно ласков, Лушка улавливает в нем презрительные нотки, и это гасит плач. Пожав плечами, она молча шагает по тропинке вдоль изгородей, чтобы повернуть в проулок. Но Нинша бросает ей вдогонку:

— Аль блазнит тебе, девка? Небось, братишка из воды показался, а? Грех-то на тебе, оно и понятно…

«Грех?! Ах, да… Василька дома нет, он — там, в глубине этого рокочущего озера. И она, Лушка, виновница его гибели…»

— Аукнулся тебе, милая, крестик-то, который с себя, да и с братишки тоже сняла… Не захотел господь-то охранять вас, таких! — доносится до Лушки. — Ишь, нашла чем играться!

Лушка изумленно застывает. Упоминание о снятых крестиках вдруг соединяется в ее сознании с только что пережитыми у озера страшными минутами, и в голове вспыхивает, заставив содрогнуться: «Так вот в чем дело?! Крестики… Да, да, она скинула крестик с легкой усмешкой, это хорошо помнится. Да и на Василька прикрикнула, чтобы снял. Боялась, что засмеют на озере… А оно вон как обернулось!»

Медленно идет теперь по тропинке Лушка. Вспыхивают и гаснут, недодуманные до конца, странные, пронзительные мысли. Отвергнуть их у Лушки не хватает сил: капля за каплей растет в ее душе сознание того, что и она, и все другие люди подвластны незримой, могущественной силе, которую олицетворяет тот, имя которому — бог… Раньше он был для Лушки простым, привычным понятием, связанным с иконами и церковью. Теперь он входил в ее душу через боль и сумятицу мыслей.

3

Морща лоб, Григорий задумчиво перекатывает по столу хлебный шарик. Дослушав мать, щелчком сбрасывает его на пол и встает. Устинья Семеновна знает эту привычку сына: сидя тот не умеет говорить.

— Что ж, дело тут ясное, — поглаживая колючую щетину на подбородке, говорит Григорий. — Если ты не против, надо уж думать о свадьбе. Испокон веку принято это — грех прикрывать венцом. Не мы первые, не мы последние…

— Так оно, конечно, — вздыхает Устинья Семеновна. — Только… Как бы не ошибиться нам в Андрюшке-то, не нашего он поля ягода, интеллигентский уж больно…

— Ну, это на первых порах. С молодости-то мы все любим форсануть и одежонкой, и словечками. А как припрет жизнь, да детишки пойдут — совсем по-другому запоем: где бы лишнюю копейку для семьи раздобыть.

Устинья Семеновна шла домой и раздумывала, что скажет этому Андрюшке, когда разговор пойдет о свадьбе. И неожиданно, похолодев, останавливается. Как быть с той подписью, которую поставила она вместе с Лушкой на милицейском протоколе? Завтра или в понедельник Андрюшка этот протокол обязательно будет читать… Лушку, Лушку надо увидеть! Пусть она откажется от своей подписи. Свидетелей-то больше и не будет, поневоле придется дело прекратить.

В прихожей у Лыжиных полутемно. Нежилым светом тлеет перед божницей тоненькая свечка. Скорбно смотрят с желтоватого, потрескавшегося лица глаза Иисуса Христа. Электрический свет горит во второй комнате, откуда слышатся негромкие мужские голоса.

Сама Аграфена лежит на койке здесь, в прихожей. На лбу белеет мокрое полотенце. Услышав скрип двери, она тяжело приподнимает голову и, узнав гостью, хрипло шепчет:

— Сюда, Устиньюшка, здесь я, на свету-то не могу, глаза режет будто ножом… Ох, господи, господи…

Устинья Семеновна склоняется над постелью.

— Ну, ну, не плачь, голубушка, ничего теперь уж не воротишь. Материнское-то сердце известно, какой палец ни отрежь — все больно… Где грешница-то ваша, Лукерья-то?

— Не знаем сами. С того момента и дома не была.

— Да ты не заботься, у подружек где-нибудь она.

А сама прислушивается к голосам, доносившимся из освещенной комнаты. В наступившей тишине, прерываемой всхлипами и вздохами Аграфены, разговор ясно слышен.

— Не так уж велик, друг мой Федор, грех твоей дочери, отказавшейся от крещенского знака. Разве в крестиках, разве в иконах, сделанных грешными же людьми по своему подобию, сила святой веры в господа? — мягко обращается к хозяину кто-то, хорошо, вероятно, ему знакомый. — Нет и еще раз — нет! В сердце своем, в душе своей ищущий господа — найдет его! Обманом дышат слова тех, кто хочет быть посредником между людьми и богом, ибо перед господом все люди равны, все люди — братья, и возомнивший себя особо близким к богу — лжец и обманщик! Он также смертен — такой человек, как и все люди, так же греховен, как все мы, и разве подобает ему стараться быть ближе ко всевышнему? Вспомни-ка святое писание! В главе двадцать третьей евангелия от Матфея что говорится? «А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас учитель — Христос, все же вы — братья. И отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас отец, который на небесах. И не называйте наставниками, ибо один у вас наставник — Христос…» Вот что Иисус Христос сказал народу и ученикам своим о тех, кто возвыситься хочет среди людей…

— Кто это? — склоняется над Аграфеной