Ложь от первого лица - Гайл Харэвен

напомнил, что всякое упоминание о семье причиняет мне боль и «пробуждает трагедию». Не зря же после ужина свекровь вывела меня подышать воздухом, и, когда мы спускались по крутой улице, взяла меня под руку и сказала:

— Менахему иногда недостает такта. Главным образом, когда он увлечен какой-нибудь интеллектуальной проблемой. Оседлав любимого конька, он не считается ни с чем, как ребенок, хотя человек он хороший — это ты и сама знаешь. С годами я научилась не принимать близко к сердцу. В браке иногда лучше промолчать и не заметить.

Глава 8

Муж сказал, что возврата нет, нужно смотреть в будущее, пусть река течет себе, куда хочет, а мы с ним вдвоем продолжим свой путь.

— Возврата нет, — сказал он после того, как этот гад ползучий мне позвонил и прислал ему в офис мейл. Вздернув подбородок, муж указал мне на горизонт с такой верой в прекрасное будущее, что только духового оркестра не хватало.

Допев оду нашему будущему, мой мальчик-муж-брови-торчком ушел принимать душ, а я осталась сидеть в кухне с чашкой чая, видя перед собой одну картину, тисками сжимавшую мне голову.

Это случилось во второй месяц проживания у нас нелюдя, ясным субботним утром в разгаре зимы. Мама зашла в нашу комнату, попросила меня надеть «что-нибудь симпатичное» и выйти, потому что мы все собираемся фотографироваться с дядей Ароном: «Сделай милость, поспеши, пока снова не набежали тучи, не будем задерживать Арона — он хочет побыстрее вернуться к работе».

Ничего симпатичного я надевать не стала, но во двор вышла. Суетливая возня, которой родители окружили гостя, смущала меня, но, истины ради и справедливости для, мне следует признаться, что смущение мое было частично порождено мыслью, а как мы выглядим в его глазах. Манеры его были безукоризненны, пожалуй, слишком безукоризненны, что заставляло меня подозревать, что он насмехается над нами, пародируя джентльмена из Старого Света. Истина и справедливость обязывают меня признать, что эта предполагаемая издевка причиняла мне боль, а его мнение было мне небезразлично. Я могла бы притвориться, что испытывала неловкость за свою сестру, но это неправда. Во время немногих наших встреч я была настолько глупа, что пыталась произвести на него впечатление своим умом. Яблоко от яблони недалеко падает — своим стремлением произвести впечатление я не слишком отличалась от мамы. Я даже похвасталась, что читала Кафку, и после нескольких его замечаний о рассказе «В исправительной колонии», разыскала книгу и взялась перечитывать его глазами.

Наша мама сидела на влажном сиденье скамьи-качелей, подложив подушку, он — на другой подушке рядом с ней вытянул ноги и уперся каблуками в землю, чтобы скамья не раскачивалась. Мама надела один из своих чудны́х нарядов: белое платье с белым в полоску жакетом, только пестрого зонтика не хватало для полноты картины. В чем была Элишева, я не помню, поджидая меня, она возилась с папиной «лейкой». Папы там не было. Может, уже успел сфотографироваться. Или зашел в дом ответить на телефонный звонок. Волосы сестры были распущены и тщательно расчесаны на прямой пробор, над ухом был приколот розовый цветок: не то бижутерия, не то бутон, выпавший из букета в столовой. Не помню. Помню только, что был цветок, думаю, это мама украсила ее так в честь фотографии с дядей. Если бы я рассказала об этом Одеду, он бы сказал, что возможно, я права, а возможно, и нет. Сестра любила наряжаться, и среди ее сокровищ было немало заколок и эмалевых брошек: Бемби, жираф, сверкающий черный кот — игрушки такие. Может, у нее и цветок был, и она сама, по собственной инициативе воткнула его в волосы.

Сначала меня позвали к качелям. Когда оказалось, что солнце за нашими спинами может испортить фото, мы встали и перешли к кипарису, но мама сказала, что на фоне рододендрона получится красивее, и мы переместились к рододендрону. Поскучневший от всех этих приготовлений и перемещений дядя не преминул похвалить маму за ее чувство прекрасного.

Мы выстроились для снимка: мужчина посередине, мать с одной стороны, дочь с другой — как полагается по семейным и эстетическим канонам. Пока фотограф занималась настройкой объектива, мужчина обнял мать и дочь.

Не скажу, что он дотронулся до моей груди. Впрочем, тогда мне трудно было определить. Его рука с растопыренными пальцами обхватила меня за ребра повыше талии и что-то, наверное, поднятый большой палец, впилось мне в подмышку.

Нет, никакой травмы не было. Я не была травмирована, мне просто было противно. В жизни каждой женщины бывают такие двусмысленные моменты.

Моя реакция на его большой палец была инстинктивной. Я говорю «инстинктивной», потому что иначе, чем инстинктом не могу объяснить свой поступок: я высвободилась из захвата дядиной руки, подошла к сестре, забрала у нее «лейку» и заявила: «Я буду снимать!».

Мама пролепетала: «Жаль… На память…», но мой голос и выражение лица были теми же, которые когда-то заставили родителей отпустить меня в интернат и оплатить учебу; именно с таким выражением — я это знаю — я проигнорировала мамину угрозу, что, если уйду из дому, у нее будет разрыв сердца. Когда я была маленькой, такое мое выражение лица заставляло маму оправдываться перед гостями: «Эта девчонка иногда меня пугает».

«Я не буду фотографироваться, я буду фотографировать», — повторила я. И с этими словами послала вместо себя сестру.

А ведь можно было и иначе. Теперь-то ясно, что был другой путь, и даже не один. Голос мог произнести другие слова — он это умел! Тело вполне могло уйти, не отнимая фотоаппарат у сестры, не занимая ее места.

Не хочу преувеличивать значение этой фотографии. Не я виновна в изнасиловании сестры, я знаю. Вполне возможно, что издевательства начались еще раньше. Даже если бы я не отправила ее к нему в руки, он все равно бы ее мучил.

Сестра встала в ряд. Она фотографировалась. Я фотографировала. Вот и всё. Событие заняло несколько секунд.

Фотографий я так и не увидела. Полагаю, что родители проявили пленку. Когда папа поспешно продавал пансион, все нажитое годами имущество было вывезено за несколько дней, скорее всего, улики были просто выброшены в мусор. Да и что можно узнать из фотографии, что может фото прибавить к тому, что видели мои глаза?

Описывать секундное событие, как крупную драму — дело бессмысленное и чаще всего лживое: настоящее предательство ползает медленно и длится дольше.

У предателей есть час за часом, день за днем, когда можно