Тимур и его лето - Илья Андреевич Одегов

с телом раньше были — не разлей вода. Ох, чего я только не вытворял прежде, хе-хе, вы уж мне поверьте. Женщины меня обожали. Была у меня, к примеру, одна — м-м-м… — любила это дело, так я ее как-то… Впрочем, понимаю, простите, не буду утомлять вас подробностями. Это же я к слову. Я и сейчас ничего, хе-хе. Вон начал как раз вам рассказывать, что в супермаркете загляделся на рекламу и мужику какому-то на ногу наступил. Да смачно так, от души. Шмяк! У этого-то лицо краской налилось, так и я с пониманием, вижу ведь, что больно сделал. Извиняюсь. Тут он мне и врезал… Вот я и говорю, что тело меня уже не так хорошо, как раньше, слушается. Раньше я, бывало, перед сном комнату проветриваю, а внутрь вместе с кислородом комары залетают. Жужжат, кружатся, ужас! Так я только краем глаза замечу движение, подумать не успею, а уже — хвать! Одного, второго. Даже сплю, а руки сами работают. Помню, с мотоцикла на полном ходу упал — и ничего, сделал в воздухе сальто-мортале и на ноги приземлился. О как! А сейчас нет, не то уже все. Да чего уж там. Я гляжу, и вы уже подсохли. Глаза у вас во-о-он какие красные. Спите, поди, мало? Глядите, так и вы скоро, как я, стаканы начнете опрокидывать. Хе-хе. Только я еще ничего, в форме. Так вот, хотел мне верзила этот в супермаркете кренделей навесить за то, что я ему на ногу наступил, совершенно случайно, чес-с-сное слово! — да только пока он второй раз размахивался, я на три шага отскочил, с полки консервную банку схватил, чеку ей оторвал, да и метнул. Зачем? Откуда чека? А, да это я по привычке, видать. Любил, знаете, в армии лимонки метать. А у банок этих за чеку если потянуть, крышка-то и открывается. Вот вся эта сардина с маслом в верзилу и полетела. Банка точно в макушку, а сардина куда получилось. После этого мы с ним и подружились. Хороший оказался человек, хоть и гэбист. Все приходил ко мне, да на судьбу человечества жаловался. Так вот пришел как-то и затянул свою песню о том, что, мол, терроризм нужно искоренять силовыми методами, что Америка всех порвет, а я ему — ты-то чего, говорю, петушишься? Ты че, родственник, что ли, американского президента? Тебя он, что ли, спасать будет? Да и если на то пошло, то личный терроризм уже свое отжил. Сейчас времена уже не те, масштабы другие. Чего думаешь, смертники все эти, камикадзе бородатые, они же легко на смерть идут, потому что верят в то, что их дело правое, что после смерти в райские кущи отправятся. Ну, расставим мы или американцы свои противоракетные установки. Ну да, если кто-нибудь по нам жахнет, глядишь, и отобьемся. Только в голову никому не приходит, что может быть и по-другому. Вот представь, говорю, сколько, к примеру, ядерных боеголовок в каком-нибудь Ираке? Не знаешь? И никто не знает. Может, одна, а может, двадцать или сто. И вот этот самый Ирак, или Сирия, или еще какая страна этими головками обвяжется, молитву прочитает, да и бахнет. Не в сторону США или там России, а сама себя и взорвет на хрен. Понимаешь? Тот же смертник, только не человек, а страна. Сама взорвется, а заодно и половине планеты крышу снесет. А другая половина, равновесие потеряв, закрутится и улетит в далекое безвоздушное пространство космоса. Вот так вот, просто и без заморочек. И никакие твои противоракетные установки не помогут. Понимаешь? Вот теперь и тебе, сынок, рассказываю. Я уж не знаю, что вы там в своих гэбистских застенках про меня насочиняли, да только мое дело пожилое — рассуждать и умирать потихоньку. Так что ты лучше мне водички налей, а про теорию мою — молчок.

Овца

Повесть

— Эй! — Ерлан остановился возле резной ограды и оперся на нее так, что доски затрещали. — Эй, Марат! Ты дома?

— Э-э-э, забор мне не ломай, а?! Чего раскричался? — выглянула из окна Рафиза, вытирая тряпкой руки. — Нет его. Овцу потерял опять, скотина. Ярку. Пока не найдет, домой не пущу.

— Так, может, пока его нет, мы… это… — Ерлан, усмехнувшись, вытер рот.

— Ишь глазки-то заблестели! — прикрикнула на него Рафиза. — Хватит с тебя. Размечтался. И руки-то с забора убери. Когда придет, скажу, что искал.

— Ну, как знаешь, — Ерлан сплюнул, развел руки в стороны и пошел, насвистывая и пританцовывая, дальше по улице. Рафиза поглядела на часы. Марат ушел уже часа три назад, а все нет его. Становилось от этого беспокойно, но и лишиться ярки было ужасно жаль. Лучшая ведь ярочка была. «Вот, уже говорю — была», — поймала себя на мысли Рафиза и расстроилась еще больше. В кухне что-то зашипело, затрещало — ах! пенку не сняла — кинулась туда Рафиза и успела, скинула ловко крышку, огонь уменьшила и ложкой аккуратно, обходя бурлящие в центре пузыри, убрала коричневые сгустки с бульона. Вернув крышку на место, лишь слегка сдвинув ее по-щегольски набок, Рафиза уселась чистить картошку. Очистки получались у нее — одно загляденье, ровные и почти прозрачные, вворачивались друг в друга спиралями.

По телевизору опять шли новости. Рафиза не любила местные новости — не верила. Родственников по всей стране много, сколько раз было, что по телевизору порасскажут ужасов и бежит Рафиза в одном халате и с телефоном в руках на холм, что за поселком: «Анель, Азамат, как вы там? Живы-здоровы? Говорят, землетрясение у вас было? Что? Как не почувствовали? Говорят, жертвы… Ох, солнышки мои, волнуюсь за вас. Ну хорошо, хорошо, не буду».

А как же не буду, как же не волноваться, это ведь не чужие люди, а детки свои, пусть и повзрослевшие, студенты уже.

Или, наоборот, говорили по телевизору, что прошла мирная забастовка, а вон Кудайберген-ага сына своего после этой забастовки уже две недели найти не может. Все звонит и ему, и друзьям его, а без толку. Говорят, то ли забрали его прямо на забастовке, то ли вообще убили, тьфу-тьфу-тьфу. И молчат все, никто не знает ничего, то ли боятся, то ли Кудайбергена расстраивать не хотят. Ой, Алла… А по телевизору все неправда, нельзя верить новостям, лучше бы скорее сериал уже начался.

Вытащив из кастрюли здоровый кусок мяса, Рафиза ссыпала туда уже нарубленные картошку и лук, уменьшила огонь и вышла из дому поглядеть, не забрели ли куры