Ольховатская история - Владимир Георгиевич Кудинов

Что я мог ей сказать?

— Много, — сказал я.

— А я восемьдесят рублей!

— Не учились?

— Почему не училась? Училась. Восемь классов кончила…

Вряд ли, от силы семь.

— …рано пошла работать — нам трудно жилось.

— И я рано пошел работать. На стройку, по первому разряду. Нам тоже жилось несладко.

— Молодая была, по вечерам бегала на танцы… — Она говорила все доверительней — чем я только расположил ее к себе?..

— Вот здесь наши дороги и расходятся. Я тоже хотел бегать на танцы, а ходил в вечернюю школу. Потом заочно окончил строительный техникум и, продолжая работать мастером, снова…

— Снова учились?!

— Да.

— Зачем? Ведь была же на руках специальность, и хорошая…

— Теперь нам трудно понять друг друга. Работал и учился заочно на юридическом… Всего, значит, на учебу ушло восемнадцать лет… Если честно, когда вы прочли последнюю книгу?

— Не помню… Я телевизор смотрю.

— Вот вы получаете 80 рублей… Плюс — питание, так?.. Плюс… идете с работы домой — две сумки с продуктами небось тащите, — лошади оборачиваются. Разве не так?

Официантка замялась.

— Ну а вам-то какое дело?

— К сожалению… — вздохнул я. — Да ко всему прочему — плюс «навар»…

— Ну, я человек скромный! — Она уже возмутилась. — Я не как другие… Я всего лишь на пятерку «навариваю»!..

Наконец ее позвали к соседнему столику, и она, взъерошенная, колючая, оставила меня наедине с моими мыслями.

Я заблаговременно планировал встречу в КПЗ с лукашевским трактористом Гуриным. Ранее судимый, он был доставлен 30 июня в ольховатский медвытрезвитель, но наутро, после безмятежного глубокого сна, не был отпущен восвояси, поскольку накануне дебоширил на станции, расквасил стрелочнику Сидоренко нос и, сдернув с пожарного щита багор, ходил с ним в пиковую атаку на пассажиров. Гурину было предъявлено обвинение в хулиганстве, из вытрезвителя его переправили в КПЗ. Затем состоялся суд, и теперь Гурин ожидал этапирования в колонию. Гурина задержали в 11 вечера, и поэтому по отношению к делу о Чигире у него было стопроцентное алиби — Денис Андреевич скончался почти на час позже. Но Гурин некогда работал на станции, последний год снимал угол в Лукашевке и хорошо знал покойного. Я не питал особых надежд на встречу с ним, однако совсем уж сбрасывать ее со счетов было бы опрометчиво.

Сейчас же, после краткого разговора с Михаилом Прокофьевичем по гостиничному телефону, встреча с Гуриным стала прямо-таки необходимой. Из разговора я понял, что все время после задержания Гурин находился в камере либо в одиночестве, либо в компании людей, доставленных в ольховатскую КПЗ из других районов, что свиданий у него не было — никто даже не просил, следователю, ведшему дело, было предложено если говорить о Чигире, то лишь вокруг да около и ничего конкретно, а коль так, то о трагедии с Чигирем Гурину до сих пор ничего не должно быть известно.

Я неспроста написал «до сих пор»: теперь он мог уже знать — после полудня к нему подселили Федора Шадурского, того парня, с которым я столкнулся утром в дверях прокуратуры, — собранных улик оказалось более чем достаточно, чтобы взять его под стражу (тут и угон двух мотоциклов, и кража в буфете при столовой — сигареты, шоколад и пятнадцать бутылок вина, и ограбление газетного киоска — опять же сигареты). Быть того не могло, чтобы «человек с воли», не очень-то огорченный арестом, предстоящим судом и заключением на год или два, мальчишка, чувствующий себя героем всей Ольховатки, не похвастал бы перед «другом по камере» своими похождениями, проделками знакомых, близких и не близких, всем, чем наслышан и от чего приходит в сладостный озноб непутевая его душа.

В деле Гурина я натолкнулся на собственноручно написанную им «Автобиографию». Это был мятый лист бумаги (умудрился же помять!), исписанный неразборчивым корявым почерком, точно какая-нибудь графическая копия с какой-нибудь берестяной псковской грамоты. Но содержание было вполне современное.

— Дежурный по вытрезвителю велел клиенту Гурину, когда тот проспался, дать письменные показания на тему, как он провел день 30 июня, — усмехнувшись, пояснил Михаил Прокофьевич. — Так он сочинил. «О дружбе, о товарищах и о себе».

Решив включить этот любопытный документ в мои записки целиком, я выправил орфографию и пунктуацию — в противном докопаться до смысла хватит терпения только у очень старого-престарого китайца. Итак,

«Автобиография.

Я, Гурин Геннадий Павлович, родился в Ольховатке (тогда она еще не была городом) в 1947 году. В 1954 году пошел в школу, окончил семь классов в 1964 году, так как пошел работать.

С Попковой Надеждой прожил три года, имею от совместной жизни дочь. Жили у тещи, поэтому отношения были неприязненными. И сама Попкова — только официально колобок, а натурально — деспот. И однажды я забрал из холодильника пачку пельменей и навсегда покинул дом.

Я познакомился с женщиной, девичья фамилия которой Ловецкая, а по мужу Роль. Поскольку она разводилась с мужем, отношения у нас были дружескими. В это время пришла повестка явиться в суд по поводу алиментов. На суде я повел себя не так, как положено, и получил 7 суток. После этого был зол на жену и сказал знакомому Ивану по фамилии Кривец, трижды, вернее, четырежды судимому, что знаю продавщицу ларька, которая носит выручку с собой. Я показал ему жену, которая шла с работы, и он взял у нее 475 рублей. Кривцу дали шесть лет, а мне — пять.

Когда я освободился, то зажил трудовой жизнью коллектива. Вчера приехал в Ольховатку купить будильник, чтоб не просыпать на работу, и зашел на стадион выпить пива. Ларек оказался закрытым изнутри. Я постучал в перекладину рамы. Находящаяся внутри женщина замахала руками, и стекло оказалось у меня на ногах или под ногами. Подошли два человека, якобы дружинники, изъяли у меня водительские права и составили акт. Я поехал на вокзал, где встретил Арсена Назарова. Потом хотел ехать домой, а дальше не помню.

15 руб. обязуюсь уплатить.

К сему — Гурин».

И — дата: «1 июлья».

— Сейчас к нам приведут этого субчика, — сказал Михаил Прокофьевич и, приоткрыв дверь, бросив дежурному милиционеру: «Гурина, пожалуйста!» — пошел было обратно, но вернулся к двери: «Но сперва бы чаю!..» — И потом кряхтя протиснулся за стол.

— Что говорит Шадурский о Чигире? — спросил я, уверенный, что такой разговор состоялся, и неоднократно.

— Утверждает, что знает об этой истории не больше, чем какая-нибудь ольховатская сорока. — Михаил Прокофьевич подтолкнул ко мне дело Шадурского. — Дескать так, слышал звон, но не знает,