Последняя любовь бабы Дуни - Алина Бронски

ждем, пока солнце перестанет сильно печь, и начинаем. Вернее, Петров начинает копать. Он переоценил свои силы. После каждого взмаха лопаты ему нужно пару секунд передохнуть, после пяти ему необходимо посидеть несколько минут. Но он продолжает копать. Он мужчина, так что перечить ему я не стану. Приношу горячую воду с мятой.

— Я бы лучше выпил колы со льдом, — стонет он, опираясь на лопату.

— Холодная химия на такой жаре убить может, — возражаю я.

Тем временем Петров падает на траву, я беру лопату, игнорируя боль в ребрах. Удивляюсь, какая она тяжелая. Меня пугает, что я слабее хлипкого Петрова, но я гоню от себя эту мысль. Жирная бурая земля складывается в крошечные кротовины.

— Только не говори, что у нас не получится. Ты должна в нас верить! — произносит Петров, но я на его бред не отвечаю.

Над брезентом кружат мухи. Время работает против нас. По лицам течет пот, но кротовины выше не становятся. Я встаю рядом с Петровым и закрываю глаза. Вновь открыв их, я вижу Марью с лопатой.

Сразу должна сказать, она человек совершенно иного калибра. Я еще ни разу не видела Марью за работой. Я многое пропустила. Ее дородное белое тело оказывается сильным. Она копает как экскаватор и даже не начинает тяжело дышать. Видимо, все благодаря таблеткам, которые она ежедневно принимает, или благодаря богатырскому здоровью, которое даже лекарства не смогли угробить.

Мы с Петровым безмолвно наблюдаем. Марья на нас не смотрит, она сосредоточенно копает. Земля летит нам в лицо. Марья лишь на секунду замирает, чтобы вытереть лоб. Ее круглые щеки зарумянились, светлые косы растрепались. Она могла бы стать солисткой ансамбля народных танцев. Может, она ею и была, кто знает.

Когда она плюхается рядом с нами на траву, Петров пытается подняться. У него не выходит. Он выдает пару шуток о том, что надо бы рядом и ему могилку вырыть, но Марья его игнорирует. Она тянется к сочным листьям лопуха, уверенным движением их срывает, один лист кладет себе на лоб, а два других на щеки.

Чуть позже лопату берет Сидоров. Он гордо поглядывает на меня и в ту же секунду чуть не падает в яму. Марья отбирает у него лопату. Он опирается на палку и разглядывает Марью. По его взгляду сразу понятно, что в нем еще жива надежда составить хорошую партию.

Марья снимает шерстяную кофту. Руки у Марьи округлые и дрожат, как желе. Плоть такая румяная, что хочется укусить. Подходит Гаврилов и молча смотрит. Марья не возражает. Она снимает гольфы и снова надевает туфли. Сидоров вытирает лицо. Гаврилов громко сглатывает. Один Петров сидит с закрытыми глазами.

Марья копает с торжествующей улыбкой, уже стоя в яме по колено. Потом мотает головой как дикая лошадь и передает лопату Гаврилову.

Гаврилов, которого я еще ни разу не видела за работой, не приносящей ему прямой выгоды, берет лопату. Его рука коротко касается руки Марьи. Она демонстрирует ему зубы, ее смех, как по мне, звучит фальшиво. То, что она младше меня, еще не делает ее молодой кобылкой. Гаврилов этого, кажется, не замечает. Он начинает копать под взглядом Марьи, дико и яростно, словно муравьед.

Его ритмичные стоны провоцируют появление Гавриловой. Боюсь, что вечером он получит от нее по шапке. Но пока Гаврилов — король ямы, а мы его публика. Мы дышим в унисон. Земляная насыпь растет.

Подходит Егор. Я хочу отвлечь его внимание на Марью, ведь он всегда был любителем поглазеть на женщин, но он гипнотизирует меня, как кот — пузырек валерьянки. Появляются остальные мертвые. Глашиного отца среди нет, и меня это радует. Его труп лежит под брезентом, его кровь пролилась на нашей земле.

Темнеет. Гаврилова выносит из дома дырявую простыню, неравномерно покрытую бледными пятнами. Я откидываю брезент. Вылетает рой мух. Марья отворачивается, и ее рвет в кусты малины.

Общими усилиями мы заворачиваем отца Глаши в простыню, подвязываем ее в районе ног и головы, и тащим тело к яме. Мы все тянем и толкаем. Наши руки соприкасаются в тишине, которую нарушает лишь пыхтение и шебуршание. Тело с глухим стуком приземляется на свое новое ложе.

Зарыть яму выходит быстрее, хоть мы и устали. Когда все расходятся, я разравниваю землю. Мои кости от усталости ощущаются полыми.

* * *

Нет на свете ничего хуже, чем быть молодым. Детство еще куда ни шло: там хотя бы, если повезет, о тебе заботятся. Но после шестнадцати становится горько. Ты по сути еще ребенок, но все вокруг видят в тебе взрослого, которого просто легче попирать, чем тех, кто старше и опытнее. Никто уже не хочет тебя защищать. На тебя постоянно валятся новые задачи. Никто не спрашивает, хорошо ли ты понял то, что предстоит сделать. Но по-настоящему плохо становится после свадьбы. Внезапно ты несешь ответственность не только за себя, но и за других, и все больше и больше людей хотят прокатиться у тебя на горбу. В глубине души ты еще ребенок, которым был всегда и будешь долго оставаться. Если повезет, то к старости ты вырастешь наполовину. И лишь тогда ты испытаешь сочувствие к тем, кто молод. До этого ты им завидуешь, непонятно почему. Вот какие вещи приходят мне в голову, когда я думаю об Ирине и Лауре.

Я хочу написать Ирине письмо. Вечно она жалуется, что я редко пишу. Я понимаю, что на самом деле она не ждет моих писем. Она хочет подарить мне ощущение, что ее интересует моя жизнь. К тому же она боится, что я маюсь от скуки, а длинное письмо — мирное и осмысленное занятие. Она не верит, что мне неведома скука. Она хорошая дочь, и ей нужно от меня подтверждение, что она хорошо обо мне заботится. С тех пор как Алексей отправился на другой конец света, она моя ближайшая родственница, в том числе географически. Ей приходится жить с вечным чувством вины.

Так что я сажусь за кухонный стол, достаю школьную тетрадь в клеточку и ручку, начинаю писать. Новую бумагу с розами я не трогаю: это для Лауры. Ирине розы не по душе.

Моя дорогая доченька Ирина, — пишу я, — мой дорогой зять Роберт и моя любимая единственная внученька Лаура. Вам передает сердечный привет из села Черново под Малышами ваша баба Дуня. Как вы поживаете? У меня все хорошо, хоть я и замечаю, что мне уже не восемьдесят два. Но для моего преклонного возраста у меня все