Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

что таким образом может остаться безнаказанным злое действие этого… буяна, то есть именно вы, – что вы настолько, я убежден, великодушны, чтобы, так сказать, пренебречь этим», – поспешил все так же игриво, но с заметною тревогой в забегавших глазах заключить Блинов.

– Тут вопрос, кажется, не в моем великодушии, a в факте, – коротко ответил ему на это Троекуров, с холодною внимательностью глядя на него.

Ученый офицер смутился:

– Я совершенно с вами согласен, – пробормотал он, – но смею думать, Борис Васильевич, что вы со своей стороны не захотите повредить нашему молодому исправнику… за оплошность… в которой и он, и я, повторяю, равно виноваты…

– Я в этом не сомневаюсь, – медленно отчеканил Троекуров, не отрывая от него взгляда.

Блинов решительно растерялся, но продолжать разговор на этот мотив не решился, боясь скомпрометировать себя каким-нибудь неосторожным словом. Для него было совершенно ясно, что его собеседник не верил «оплошности» и угадывал не только истину, но и ту значительнейшую долю участия, которая в настоящем случае принадлежала ему, Блинову. Он возмущался против себя внутренно, но неудержимо опустил веки пред этим пронзившим его насквозь, «беспощадным» каким-то взглядом. «Богач, связи, железный, видать, характер, – проносилось у него в голове, – захочет, навредит, пожалуй, так, что на всей карьере отзовется»…

Раздражать такого человека не след, вывел он логическое заключение из таких посылок и – не пытаясь уже выведать (к чему его очень подмывало in foro interno6 в эту минуту), намерен ли «этот человек» вывести действительно историю, могущую навредить его, Блинова, карьере, или, как говорил бежавший арестант, слишком он «презирает вся и все», чтобы решиться на это, – торопливо и еще раз принимаясь за игривость, заговорил о другом:

– А двоюродный братец мой, Ашанин… Он имеет, кажется, удовольствие быть с вами знакомым?..

– Да, он был у нас на днях и отсюда отправился к вам, кажется…

– Точно так-с, с тем чтобы прожить у меня с недельку и потом уже вместе ехать нам в Москву… А между тем исчез самым, можно сказать, неожиданным манером.

– Вот как! – усмехнулся слегка Борис Васильевич.

Поощренный подполковник продолжал уже лукаво таинственным шепотком:

– И, как я подозреваю, из-за нового амурного мотива. В нашем уездном городишке проживает в эту минуту по каким-то делам одна прекрасная петербургская дама, княгиня Шастунова… Изволите, вероятно, знать?

Троекуров не отвечал.

Блинов заговорил опять, но уже несколько заикаясь:

– В тот самый день, когда… приключился с вами этот… несчастный случай, мы были с ним у нее утром. Узнав там от исправника о том… что происходит в крусановских кругах, я поскакал с ним туда, а Ашанина оставил в городе, с тем что он в тот же вечер должен был вернуться ко мне… Не тут-то было-с: проказник ускакал в Москву. Как, для чего? ничего не понимаю… Только сегодня-с получаю весть, что прелестная княгиня точно также укатила туда…

– Д-да? – протянул Троекуров, заметно нахмурившись.

«Опять должно быть впросак попал! – вскликнул мысленно наш подполковник, весь покраснев от досады и неодолимого смущения. – Черт их дери, лучше убираться скорее!»

И через пять минут он, с фуражкой в руке, стоял пред диваном увечного и расшаркивался, прощаясь с ним, озабоченный теперь единственно тем, как бы покончить с этим «опасным и мудреным баричем», и отказавшись окончательно от надежды (с нею он ехал к нему), увидать «его очаровательных дам», о которых говорил Блинову Ашанин и в руках которых, как мы знаем, должен был, по его соображению, «находиться ключ всей тайны»…

Вечером того же дня прискакал в Всесвятское Павел Григорьевич Юшков, не велел докладывать о себе «барыням» и прошел прямо на половину Бориса Васильевича, откуда только что ушли они в столовую чай пить. Он был ужасно встревожен, знал уж о побеге «мерзавца», успел повидать исправника и задать ему «страшную распеканцию» за «непозволительно-небрежное отношение к службе»… «Сам понимает, – объяснил горячо старый моряк, – опустил голову, стоит, как лист бумаги, белый; я, говорит, сегодня же подаю об отчислении меня от должности»… – «Это само по себе, говорю, a молодца отыскать надо прежде; да успели ли вы личность его определить, что за человек». – «Паспорт, говорит, у него, клинский мещанин какой-то»… A я не верю! Фальша, подложный вид! Подвязанная борода, что не мужицкое дело, это нечто иное… Вы как скажете, Борис Васильич? – прервал он себя, лихорадочно допытывая его глазами.

– Ничего не скажу пока, – не сейчас ответил на это Троекуров, – и если не говорю вам, то, понимаете, должны быть у меня на это особые причины. Поверьте мне на слово, дорогой Павел Григорьевич, оставим это! Не настаивайте, чтоб исправник отыскивал этого «мерзавца». Он, по всей вероятности, теперь уже далеко, и тот потерял бы только напрасно время свое и труды. Главное, мы от него здесь избавились и, я полагаю, навсегда, – подчеркнул он: сочтем это за благо!

На лице моряка выразилось величайшее изумление:

– Ну, на одно можете вы мне ответить: вы знаете, кто это такой?

– Может быть…

– Что за притча! – воскликнул Юшков и вдруг ударил себя по лбу:

– Да! Ходят слухи какие-то, будто вы этого самого молодца исхлестали пред тем нагайкой…

– Не знаю, – пропустил сквозь зубы и прижмурясь Троекуров.

– Позвольте, позвольте! Утром, в тот же день… вы ехали верхом… и встретились с Троженковым?..

– Павел Григорьевич, позвольте мне вам не отвечать.

– Отчего же, ведь это…

Он оборвал и побледнел мгновенно.

– Троженков, – промямлил он, переменяясь в лице, – у него жил студент один… товарищ Гриши; он виделся с ним?.. Это он, Борис Васильевич, он, прошу вас сказать мне!

Троекурова повело всего от этого мучительно зазвеневшего теперь голоса:

– Ну, если и он, так что ж такое, с чего же это вы, Павел Григорьевич?..

– Гриша, вы понимаете… Гриша! – мог только пролепетать тот.

– Ну да, понимаю, – поспешил заговорить Троекуров, – вам досадно… тяжело, что Гриша мог знаться с подобным негодяем… Но вы сами знаете, что значит товарищ в эти годы. Гриша с ним виделся потому… потому уже просто, что не мог же он запереть двери такому, же… как он, знакомому ему студенту, приехавшему к нему… Но ведь между этим и тем… чего вы, кажется, боитесь, есть же еще огромное расстояние.

Но Павел Григорьевич не слушал этих насилованных оправданий сына:

– Его зовут Федоров, говорил Гриша? – спросил он коротко.

Борис Васильевич без слов только посмотрел на него.

Старый моряк понял; молнией блеснули глаза его из-под густого кустарника бровей:

– Он солгал, значит! – вырвалось у него угрожающим кликом. – Солгал отцу?

Все тяжелее становилось положение Троекурова:

– Послушайте, друг мой, пожалуйста, не