Наш человек в горячей точке - Роберт Перишич

Я махнул ему рукой.

Пока он приближался, я смотрел на него: его походка возвращала меня в те времена, когда мы, тинейджеры, бурно приветствовали друг друга, хлопали по плечам и обращались словом старик. Мы учились тогда ходить как крутые парни: пошире расставляя ноги, с руками в карманах, как в прохладную погоду. Встречая друг друга в кафе и клубах, мы демонстрировали преувеличенную радость, потому что в случае драки рассчитывали друг на друга.

Смотрю на него, он всё еще ходит именно так.

Я встал. — Э-э, старик, как оно? — и похлопал его по плечу.

— Да так… Ты? — он вяло пожал мне руку.

Сел.

Он носил оранжевые окуляры и улыбался, как какой-нибудь мафиози, который делает вид, что он буддист, эту маску выдумал Де Ниро и с тех пор она популярна среди уличных мудрецов.

Жилистый, длиннолицый… Мы всегда были похожи, подумал я. Смотри-ка, подкрасил себе волосы, за ухом, чем-то желтым. Выглядел он, как говорят, по-городскому… Было видно, что живет не в нашем селе, которое, кстати говоря, очень разрослось, но всё-таки не стало городом, так что теперь мы называли его посёлком… Так, неопределенно… Поселение… Населенный пункт, и так можно… Дома, постройки, всё вдоль дороги…

Но Борис жил в Сплите, он городской, мой родственник, городской, молодец, мне не придется стыдиться его, если кто-то пройдет мимо…

Пока он неторопливо усаживался на стуле, я подумал, что он под наркотой. Но… Он сказал, что давно с этим завязал. Он сказал, что «приехал в мегаполис, потому что там, у нас, нет перспектив», и при этом криво усмехнулся, словно хотел высмеять слово перспектива.

Своё лузерство он подавал слегка высокомерно, как обычно и делают жертвы системы. Вскоре он вытащил какие-то листки и, протянув их мне, сказал: — Вот, посмотри, как я пишу.

Бумага была тесно заполнена текстом, напечатанным на машинке со старой лентой — было почти нечитаемо, но я читал… несколько дольше, чем мне бы хотелось. Он смотрел прямо перед собой, улыбаясь фруктовому соку, который заказал… Куря «Ронхилл» и пуская кольца.

То, что он дал мне, были какие-то стихи в прозе неопределенной тематики.

Ну ладно, в своем квартале он и не может быть понят… Но он грамотный, это видно. Уже неплохо. А эта его киноулыбка, которая меня так раздражала, это просто прием самообороны на тот случай, если я скажу ему, что всё это детский лепет.

Я сказал: — Тебе надо отнести это в какой-нибудь литературный журнал, пусть они посмотрят.

— Да неважно. Я готов писать что угодно, — сказал он. И начал постукивать ногой. Улыбка испарилась.

— Слушай, — сказал я осторожно, — это же какая-никакая литература, это совсем другое дело… Для газет надо писать ясно, понятно…

— Так это ещё легче, — перебил меня он.

Я должен был сразу понять, что это совсем не многообещающее выступление. Да на самом деле я это и понял.

— В настоящий момент я просто не знаю… — сказал я. — Если что возникнет, я тебе сообщу…

— Хорошо, — сказал он таким угасающим тоном, будто я его отшвырнул, как щенка.

И опять эти угрызения совести. Что это — чувство вины из-за отчужденности, страх того, что я зазнался?! Когда он спросил меня, чем занимается моя девушка, а я сказал, что она актриса, это могло выглядеть так, как будто я хвастаюсь… А что мне было сказать? Что она сидит в будке оператора на платной парковке?

Всё, что бы я ни сказал, выглядело хвастовством перед провинциальной публикой, этот жанр ввели гастарбайтеры… И я говорил таким тоном, словно всё совершенно не важно, и это, наверное, звучало так, будто я утомлен собственной важностью…

Странно это, когда к тебе приходит кто-то такой, вроде бы и близкий тебе человек, который не может тебя понять, воспринимает тебя как ТВ-рекламу… Я видел — Борис не мог представить себе мою жизнь как реальную череду событий. Я знаю, откуда он приехал, я мог представить себе его жизнь, но он мою — не мог, поэтому смотрел на меня как на какой-то призрак, который неким волшебным образом из летних купальных трусиков, с мелководья, где мы обычно играли в мяч, попал в артистический джет-сет, а потом перепрыгнул в какую-то редакцию, у которой горы денег, и теперь занимается там чем-то невообразимым.

Когда-то давно мы с ним слушали одни пластинки, одинаково вели себя, покойная бабушка Луция с трудом отличала нас друг от друга, а теперь, смотри-ка… А что если бы я не уехал, застрял бы там, как и он, подумал я. Я узнавал в нём самого себя, как в какой-то параллельной реальности, а он меня оценивал с другой стороны, будто задаваясь вопросом, чем я лучше него… Мне казалось, что я напоминаю ему о какой-то несправедливости.

— Я мог бы писать то, что никто не хочет, — сказал Борис и улыбнулся без всякой причины. — Нет проблем.

— Хм… Может, еще чего-нибудь выпьем? — спросил я, не зная, что еще сказать.

— У меня с собой только двадцать кун, — предупредил он.

— Плачу я, — сказал я. И чтобы ему не было неловко, добавил: — Ты же гость…

— Ладно, — сказал он со вздохом, словно я его уговорил.

Я взял еще одно пиво, а он — я не поверил своим глазам — опять заказал фруктовый сок, после чего я понял, что наш разговор и дальше не будет гладким. Мне вообще-то пора было уже идти.

— Ты не пьешь? — спросил я.

— Иногда, — ответил он и замолчал.

Тут я начал что-то плести о том, когда, как и сколько пью я, — глупый, лживый, бессвязный рассказ, который нервировал меня самого, но мне нужно было что-то говорить, чтобы мы не сидели как два пня, а он, совершенно ясно, не развил у себя талант small talk.

Мы посидели ещё немного, а потом он наконец-то упомянул свою учебу, которую не закончил.