Джейн Эйр. Учитель - Шарлотта Бронте

редко, под действием каких-то чрезвычайных, чаще всего гнетущих, обстоятельств сила эта поднималась с глубин, где тихо тлела втайне от всех, и, даже разгоревшись, только вспыхивала ярким румянцем на щеках и проникала в голос. Порою, когда мы с Фрэнсис разговаривали наедине, она высказывала очень смелые суждения так же резко и горячо – но стоило этой силе всплеснуть, как она исчезала и я уже не мог вызвать ее снова, – являлась она сама по себе и так же независимо скрывалась.

Фрэнсис спокойно улыбнулась Хансдену и перевела разговор в прежнее русло:

– Если Англия и в самом деле такая ничтожная страна – почему тогда на континенте она пользуется таким уважением?

– Я как-то склонен был считать, что это и ребенку ясно, – отозвался Хансден, который редко отказывал себе в удовольствии намекнуть на низший ум тому, кто начинал с ним спорить. – Если б вы были моей ученицей – хотя, мне кажется, вы имеете несчастье обладать таким скверным характером, какого не встретишь на сотню миль вокруг, – я б за ваше невежество поставил вас в угол. Неужели вы не понимаете, мадемуазель, что именно на золото наше покупаются французская любезность, немецкое расположение и швейцарское раболепие? – И он злобно усмехнулся.

– Швейцарское раболепие?! – вскричала Фрэнсис, глубоко задетая последними словами Хансдена. – Вы смеете называть моих соотечественников раболепствующими? – Она с вызовом встала; в глазах ее бушевала ярость. – Вы при мне оскорбляете Швейцарию, мистер Хансден? Вы думаете, у меня нет высоких чувств и ценностей? Уж не считаете ли вы, что я могу жить, видя только пороки, серость и деградацию, что в избытке можно обнаружить в альпийских деревнях, и выкинув из сердца и из памяти величие нашего народа, нашу кровью добытую свободу или великолепие наших гор? Вы заблуждаетесь, весьма заблуждаетесь.

– Величие вашего народа? Называйте так, если вам угодно; ваши соотечественники – смышленые ребята: они сумели превратить в товар то, что для вас всего лишь абстрактные понятия; они недолго думая продали свое «величие» вкупе с «кровью добытой свободой», чтобы служить иностранным коронам.

– Вы были хоть раз в Швейцарии?

– Был, причем дважды.

– Вы совсем ее не знаете.

– Знаю.

– И при этом говорите, что швейцарцы – торгаши, в точности как попугай твердит: «Попка дурак», или как бельгийцы здесь говорят, что англичанам недостает смелости, или как французы обвиняют их в вероломстве. В ваших словах нет ни капли справедливости.

– В них есть правда.

– Должна сказать вам, мистер Хансден, что вы в большей степени безрассудны, чем я; у вас искаженные понятия о том, что существует в действительности; вы отвергаете личный патриотизм и национальное величие, как атеист – Бога и существование собственной души.

– Куда это вас унесло? Вы отклонились от темы: мы, кажется, говорили о торгашеской природе швейцарцев.

– Да, и если б вы даже доказали мне это – чего вы не в силах сделать, – я не перестала бы любить Швейцарию.

– Значит, вы сумасшедшая, воистину сумасшедшая, если так фанатично любите миллионы торговых судов, нагруженных землей, лесом, снегом и льдом.

– Не такая сумасшедшая, как вы, который не любит ничего.

– В моем помешательстве есть какая-то система – в вашем же ее нет.

– Ваша система – это выжимать все лучшее из мироздания, а переработанные отходы мнить разумным и правильным.

– Вы не умеете доказывать свою мысль, – сказал Хансден. – У вас нет логики.

– Лучше быть без логики, чем без чувств, – парировала Фрэнсис, которая тем временем сновала между посудным шкафом и столом, занятая если не слишком гостеприимными мыслями, то, по крайней мере, гостеприимным делом: расстелив скатерть, она расставляла тарелки и раскладывала ножи с вилками.

– Это, вероятно, в мой адрес, мадемуазель? Вы полагаете, я бесчувствен?

– Я полагаю, вы в разладе с собственными чувствами, равно как и с чувствами других людей, и, рассуждая об иррациональности чувств, требуете подавить их, поскольку, по-вашему, они будто бы идут вразрез с логикой.

– И правильно делаю.

В этот момент Фрэнсис скрылась в маленькой кладовой; вскоре она появилась.

– Правильно делаете? Вот уж нет! И очень ошибаетесь, если так думаете. А теперь будьте добры пропустить меня к огню, мистер Хансден, мне нужно кое-что приготовить. – Она установила на огонь кастрюлю, затем, помешивая в ней, продолжала: – Правильно делаете? Как будто было бы правильно подавить любое чувство, дарованное человеку Богом, особенно такое, что, как патриотизм, выносит человека за границы его эгоизма. – Она пошевелила дрова и подставила поближе к очагу блюдо.

– Вы родились в Швейцарии?

– Да, иначе с чего бы я стала называть ее своей родиной.

– А откуда у вас английские черты лица и сложение?

– Я наполовину англичанка: в моих жилах течет и английская кровь; так что я имею полное право удвоить свою силу патриотизма, будучи связана с двумя прекрасными, свободными и процветающими странами.

– Из Англии у вас матушка?

– Совершенно верно, а ваша матушка, надо полагать, с Луны или из Утопии, поскольку ни одна европейская нация вам не близка.

– Напротив, я мировой патриот – если вы способны понять меня правильно, моя страна – весь мир.

– Когда любовь распространяется столь широко, она не может быть глубокой. Не угодно ли вам пройти к столу? Monsieur, – это уже предназначалось мне, – прошу вас к ужину.

Сказано это было совсем не тем голосом, каким она разговаривала с Хансденом, – гораздо тише, ласковей и мягче.

– Фрэнсис, зачем ты беспокоилась об ужине? Мы не собирались здесь долго задерживаться.

– Ах, Monsieur, но вы ведь задержались, а ужин уже готов – так что вам ничего другого не остается, как только им заняться.

Ужин состоял из двух небольших, но вкусных иностранных блюд, искусно приготовленных и красиво разложенных, а также салата и fromage français[241].

Скромная трапеза обеспечила временное перемирие между воюющими сторонами, но едва закончился ужин, они снова оказались в состоянии войны. Свежим предметом словесной битвы явилась религиозная нетерпимость: Хансден утверждал, что в Швейцарии она чрезвычайно сильна, хотя швейцарцы и заявляют о своем свободолюбии. На сей раз Фрэнсис потерпела поражение, причем не столько потому, что не владела искусством спора, – просто по этому вопросу Фрэнсис почти полностью сходилась во взглядах с Хансденом и если возражала ему, то лишь доигрывая роль противника. В конце концов она капитулировала, сознавшись, что разделяет его мнение, однако вовсе не считает себя побежденной.

– Да и французы не считали себя побежденными при Ватерлоо.

– Это сравнение неуместно, – возразила Фрэнсис. – Моя борьба была притворной.

– Притворной или настоящей – вы все равно проиграли.

– Нет; хотя я не владею ни логикой, ни силой доказательства – если мое мнение действительно разнится с вашим, я буду твердо его придерживаться, даже не имея ни слова в его защиту; вы отступите перед моей безгласной решимостью. Вы тут упомянули Ватерлоо; ваш Веллингтон[242] должен был быть разбит Наполеоном, но он упорно бился, невзирая на весь ход войны, и одержал победу вопреки принятой военной тактике. И я последую его примеру.

– Буду к этому готов; похоже, в вас действительно есть подобное упрямство.

– Было бы весьма прискорбно, если б я им не обладала. Веллингтон во многом схож с Теллем, и я, пожалуй, презирала бы швейцарца (или швейцарку), в характере которого не было бы ничего от нашего легендарного Вильгельма.

– Ну, если Телль был как наш Веллингтон, то он был просто осел.

– По-французски это «baudet»? – повернулась ко мне Фрэнсис.

– Нет-нет, – поспешно ответил я, – это значит «esprit-fort»[243]. Ну а теперь, – продолжал я, видя, что между ними вот-вот разразится новая битва, – нам пора откланяться.

Хансден встал.

– До свидания, – сказал он Фрэнсис, – завтра я отбываю в вашу замечательную Англию и, скорее всего, появлюсь в Брюсселе не раньше чем через год; однако, когда бы я ни приехал, я непременно вас разыщу и уж тогда найду способ разъярить пуще дракона. Сегодня вы держались неплохо, но при следующей встрече вы открыто бросите мне вызов. К тому времени, подозреваю, вы станете уже миссис Кримсворт. Несчастная юная леди! Впрочем, в вас есть искра духа – сберегите ее и осчастливьте ею своего драгоценного учителя.

– Вы женаты, мистер Хансден? – спросила вдруг Фрэнсис.

– Нет.