Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

вернетесь к нам к этому времени?.. Совсем отбило вас от нашего Сицкого прекрасное Всесвятское, – широко засмеялся он, поводя глазами на хозяев: понимаю, мол, и не могу не извинить.

– Вернусь, вернусь, не беспокойтесь! – ответила весело Ларина.

Сестра ее с каким-то странным вниманием устремила на нее глаза:

– А!.. Я очень рада…

– Чему это?

– Нет, я почему-то думала, что ты отсюда прямо собираешься назад, в Москву, – небрежно уронила «Тоня».

Настасья Дмитриевна вспыхнула по самые глаза… Она поняла: сестра считала для себя нисколько не желательным вводить ее, актрису, в общество ожидаемых ею друзей из «гран-монда».

Александра Павловна поняла тоже. Она схватила руку артистки:

– Нет, мы ее от себя ни за что так скоро не отпустим! – вскликнула она, притягивая ее к себе за эту руку и нежно целуя Ларину в разгоревшуюся от обиды и боли щеку.

Пров Ефремович взглянул на жену и со своей стороны покраснел как рак: он охотно побил бы в эту минуту эту невозмутимо и рассеянно глядевшую куда-то в угол, сияющую в своем шелку и бархате красавицу.

Он хотел что-то сказать, заявить, что «и он с женой точно так же будут стараться удержать сестрицу как можно долее в здешних странах»… Но в это время из передней раздались торопливые шаги, и в гостиную вошел, увидел гостей и, весь переменившись в лице, остановился недоумело и неловко посреди комнаты Гриша Юшков.

Борис Васильевич метнул на него с места зорким и беспокойным взглядом.

Александра Павловна насилованно засмеялась:

– Что же вы, Гриша, испугались? Подойдите!

– Нет, я… я не ждал… – пробормотал он растерянно, стараясь усмехнуться в свою очередь и подходя к дивану.

Он быстро наклонился поцеловать руку хозяйке и, успев кое-как справиться с собой, раскланялся пред гостьей глубоким поклоном.

– Вам представлять Григория Павловича не нужно ведь, не правда ли? – сказала Александра Павловна.

– Нет, мы давно знакомы, – ответила та с короткой усмешкой и повела милостиво головой в сторону молодого человека, не подавая ему руки.

Сусальцев зато стиснул его тонкие пальцы в своей могучей длани так, что тот чуть не крикнул.

– Рад вас видеть, Григорий Павлович, от души рад, поверьте, всегда! Только вы вот нас знать не хотите, никогда побывать в Сицком не желаете!

Гриша неопределенно мотнул своею белокурою головой… Он был зол донельзя, зол прежде всего на себя. «И с чего он это смутился, растерялся так глупо при виде ее? Что она теперь ему?..» И он мгновенно, смело вскинул и остановил на ней глаза. «Прямо с модной картинки соскочила, такая же бездушная и красивая, как она, как размалеванная бумага», – иронически поторопился прибавить он мысленно… Нет, она для него «ничто», ничто теперь, он глядит на нее теперь спокойно, «невозмутимо спокойно, сердце не колыхнется», и какая-то победная улыбка заиграла у него на губах. Он был уже доволен собою…

– Вы из Углов, Гриша? – спрашивала его между тем Александра Павловна, с тайною тревогой следя за ним взглядом.

– Да, – ответил он, взирая на нее в свою очередь какими-то счастливыми глазами, – возился там три дня с наймом рабочих на косовицу, насилу вырвался… A где же Марья Борисовна? – спросил он, оглядываясь и как бы подчеркивая имя девушки с особою старательностью.

– Не знаю, говорят – в саду… Она, верно, не знает, что у нас… любезные гости… Вы бы ее сыскали и привели, Гриша…

Он вскочил с места:

– Сейчас!..

И побежал в сад.

– Марья Борисовна! – крикнул он в большой аллее, оглядываясь во все стороны.

– Ау! – раздалось в ответ не издалека, и сквозь ветви мелькнуло голубенькое кисейное платье, летевшее к нему по газону через лужайку.

– Вы вернулись… когда… сейчас? – спрашивала его Маша, протягивая ему обе руки и внимательно заглядывая ему в глаза.

– Сейчас, да, – он торопливо, нежно, не выпуская этих рук из своих, целовал их попеременно одну за другою, – a у вас гости; вы не знали?

– Нет, напротив, знала и нарочно не пошла.

Она продолжала все так же глядеть на него вопросительным взглядом… Но он улыбался так «ясно», так «искренно»! Все лицо ее светилось:

– Я так рада, Гриша, что вы вернулись!..

– Maman вас требует туда, послала меня за вами, – говорил он.

– «Послала»… И вы сейчас и побежали?

– Сейчас, как видите.

– А если бы не послала, сами бы не вздумали?.. Вы там долго без меня сидели?

Он весело, юношески расхохотался:

– Девка косы не успела бы расплести, как говорят крестьяне.

– То-то! – и она с комическою строгостью погрозила ему пальцем. – Без меня не сметь!

– Так пойдемте вместе, вас ждут.

– Да не хочу я, – топнула она ногой, – не хочу, понимаете, видеть эту женщину!

– A какая она разодетая, изящная, – поддразнивал ее молодой человек, – вот вы также из Парижа что туалетов, я думаю, себе навезли, a против нее, нет, вам далеко!

– A вам туалеты нужны, тряпки! – вскрикнула она полусердито, полусмеясь. – Вы духовную красоту ценить не умеете? – протянула она с самым забавным эмфазом.

– Стремлюсь к ней всею душой, да не нахожу, – продолжал он блаженно подтрунивать, – какая же у вас «духовная красота», когда вы родной матери приказания не хотите исполнять?

– Ну, так пойдемте ж! – вспорхнула она сразу, как птица с ветки, и понеслась бегом к дому.

Он поспешил за нею.

Добежав до террасы, она мигом остановилась, обернулась к нему и, усиленно переводя дыхание:

– Смотрите же! – многозначительно проговорила она и, медленно поднявшись по ступенькам, вошла, спокойная и сдержанная, en grande demoiselle, в отворенные на обе половинки двери гостиной.

Антонину Дмитриевну даже кольнуло будто что-то при виде этой свежей, как весенний цвет, девичьей красоты. «Она еще похорошела с заграницы», – подумалось ей.

– Je suis heureuse de vous revoir, mademoiselle Marie14, – выговорила она, любезно вместе с тем протягивая ей руку, и, обернувшись к ее матери, произнесла тем шепотом, которым говорят в сторону на сцене:

– Plus charmante que jamais15!..

Маша, не отвечая, опустила глаза и, будто не замечая или не смея взять эту протянувшуюся к ней руку, присела пред гостьей церемоннейшим низким реверансом и опустилась, все так же не отрывая глаз от полу, на самый кончик стула, стоявшего подле Настасьи Дмитриевны Лариной.

И та, и мать оглянулись на нее с изумлением: Маша теперь, очевидно, нарочно изображала из себя пугливую и глупенькую пансионерку, не знающую, куда деть руки, ноги в присутствии «чужих».

Сусальцева чуть-чуть прищурилась на нее, потом на Гришу, на лице которого прочла тотчас же какое-то необычное ему «праздничное» оживление, и слегка прикусила нижнюю губу своими острыми белыми зубами. «Все