Том 15. Письма 1834-1881 - Федор Михайлович Достоевский

лучше моей и комфортнее, но маленькие, и главное — кругом всё набито квартирантами, кто поет, кто хлопает дверями, а я ведь располагаю роман писать!{1517} Табльдот{1518} везде в отелях и ресторанах в час пополудни, ибо все встают в 6 часов утра, чтобы в 7 быть на месте, у источника, и пить воду, которую уже потом, после 8½ часов, не дадут и источник запрут. В 4 часа, еще не обедав, я пошел к доктору, чтобы знать, по крайней мере, окончательно, на сколько он меня присудит недель пробыть в Эмсе. Пошел к доктору Орту (Бретцелеву), а не к Гутентагу (Фрёрихсову), и отдал Орту письмо Бретцеля. Орт тоже живет в великолепной квартире, и тоже у него толпа посетителей. Он прочел Бретцелеву записку и осмотрел меня очень внимательно и сказал, что у меня временный катар и более ничего; похожего на чахотку нет ничего, но что болезнь довольно важная, потому что без лечения чем дальше, тем менее будет способности дышать, кроме общего расстройства (желудка, лихорадок и проч.). Нашел, что у меня расстроена наиболее задняя часть груди, и когда я ему сказал, что я не чувствую ничего особенного, стоял на своем, но сказал, что с дороги я должен был непременно расстроиться, но что через несколько дней эта задняя сторона может облегчиться, обещал успех от лечения наверно, но предписал пить не из Кренхена, как Кошлаков, а из другого источника, Кессельбрунена, под предлогом, что я наклонен к поносу, как писал ему Бретцель. Досадую теперь ужасно, что так и забыл сказать ему, что я наклонен более к запорам, чем к поносу, и боюсь, чтобы из предписания пить кессельбрунен не вышло ошибки. Дней через 5 пойду к нему опять и объяснюсь. Он предписал мне диету — есть больше кислого и с уксусом (салату, например) и есть мясо с жиром. Сверх того, пить красное вино, или французское, или здешнее, эмское, местное. С завтрашнего дня начну вставать в 6 часов и ходить пить воду (два стакана в день). Это эмское вино, кислятина первостепенная, стоит 20 грошей бутылка! К французскому же и приступу нет: по талеру бутылка Медока, который у нас, у Фейка, в 50 коп. Затем стал искать обеда и нашел, что в больших отелях («Russischer Hof»[103] и «Englisch-отель») есть кроме табльдота в час diners à part,[104] но по талеру и 10 грошей, то есть по 40 грошей. Спросил такой обед: подали кушаний 10, хорошо приготовленных, из которых 5 мясных, так что я устал есть и половину обеда отослал назад. Но за 25 грошей, в табльдоте, дают меньше. Других обедов — нет во всем Эмсе. По порциям можно везде, но за порцию берут грошей по 15! Наконец я решился взять в одном доме квартиру. Хозяйка — одна старая дама в очках, имеющая, впрочем, мужа, вежливая, но хитрая старуха. Прислуга женская. У ней 26 номеров в доме. Мне показали на выбор две квартиры — одна прекрасная и большая комната, комфортно меблированная, с балконом, 14 талеров в неделю, а другая квартира из 2-х комнат, но уже меньше гораздо, тоже очень комфортно меблированных, но только одна комната совсем светлая, а другая, спальня, хоть и имеет 2 окна, но окна выходят на капитальную стену в 2-х аршинах расстояния, и в ней гораздо темнее, тоже 14 талеров в неделю. Я торговался ужасно и выторговал по 12 талеров в неделю. Кроме того, она взялась сама приготовлять мне кофе, обед, вечером чай и чего-нибудь закусить на ужин — это за полтора талера в день. Таким образом, в неделю с квартирой будет 22½ талера. Я забыл тебе сказать (и главное), что Орт назначил срок моему леченью не, 6 недель, а 4 только. Таким образом, хоть деньги и идут ужасно, но их достанет. Вечером я переехал из отеля к хозяйке. На всякий случай тебе адресс дома («Haus Blücher», № 7),[105] но непременно пиши только на poste restante, ибо, почем знать, я могу съехать отсюда.

В заключение об Эмсе — здесь давка, публика со всего мира, костюмы и блеск, и все-таки одна треть №№-в не заняты. Магазины подлейшие. Хотел было купить шляпу, нашел только один магазинишко, где товар вроде как у нас на толкучем. И всё это выставлено с гордостью, цены непомерные, а купцы рыло воротят.

Ангел мой Аня, пиши ко мне, бедному, почаще. Письмо от вас придет, может, только послезавтра, а ты не поверишь, как я беспокоюсь, чтоб знать о детях. Нервы у меня расстроены (с дороги), и вчера вечером, когда я остался один, просто хоть плачь. Вспоминаю об моих ангельчиках Любе и Феде и боюсь за них: смотри за ними, голубчик, и обо всем пиши откровенно. Не заболела бы ты как-нибудь! Вчера ночью вздрагивал ужасно (а уже три ночи сряду всё ты мне снишься). Прощай, крепко обнимаю тебя и целую и благословляю моих ангелов. Завтра встану в 6 часов и пойду пить воду, ложиться, стало быть, надо в 10 часов вечера. Когда же писать роман — днем, при этаком блеске и солнце, когда манит гулять и шумят улицы? Дай Бог только начать роман и наметать хоть что-нибудь. Начать — это уже половина дела. Стало быть, придется мне гораздо раньше воротиться к вам. В следующем письме напишу об этом больше. Напишу дня через три-четыре, после твоего письма. Поклон всем и няне. Целую тебя тысячу раз и люблю до бесконечности. Представь, ты мне третьего дня в Берлине снилась в каком виде: что будто мы только что женились и я везу тебя за границу и люблю ужасно, но что будто есть уже и Люба и Федя, только где-то не с нами, и мы об них говорим. До свиданья.

Твой Достоевский.

167. Н. А. Некрасову{1519}

20 октября 1874. Старая Русса

20 октября. Старая Русса/74.

Многоуважаемый Николай Алексеевич,

Получать «От<ечественные> записки» для меня, в настоящую минуту, не только соблазнительно, но и почти необходимо. За этот год я читал всего только первые четыре №. Далее, в мае, хотел было подписаться, но отложил до оседлого времени. Теперь я здесь сижу прочно, не выеду всю зиму, а потому и весьма благодарен Вам за предложение получать журнал теперь же.{1520}

Безо всякого сомнения, я, как автор,