Ко мне приходил ангел - Александр Селих

— Арсений, — и протянул руку, — меня зовут Арсений, лучше Арс, и мне тридцать три года, я москвич и маргинал.

Арег помолчал, глядя на свои зеркальные ботинки. А потом засмеялся, добро и открыто.

— Арег, армянский подарок столице, мне двадцать семь, и я торгаш.

Мы еще посмеялись. И договорились, что, когда я соберусь, я обязательно скажу ему об этом. Я и сам в тот момент не знал, что уже собрался. Я убрал, как положено, вокруг тонара, вынес мусор, и начал разметать асфальт. Сегодня миленькая мордашка продавщицы неотрывно следила за мной. Вот сучка. Еще вчера рожу кривила и фыркала. Ща пойдет в атаку, бомжи-то никому не интересны, а так если меня отмыть, то я, вишь, породистый. Нет, девочка, не мой ты случай, раньше я бы тебя не пропустил, простоватая, но вполне себе миленькая, и заводная. Но пустая ты девочка, пустая, как мой вчерашний день. Ни о чем ты девочка. Да и вчера ты даже не предполагала, что в вонючей куче тряпья человек, а сегодня ты такая игривая. Продавщица вышла на ступеньки и смотрела, как я мету асфальт.

— Саша, может, водички? — вишь ты, как изогнулась, не, милая, сама пей, еще бы час назад повелся, и не то, что повелся — визжал бы, как последний дурак, а сейчас — прости, родная, мужа вечером ублажишь. Не гажу у друзей, не гажу, а пару глотков можно.

Я кивнул, деваха ужом вертанулась и протянула открытую на лету бутылку. Я взял, отпил, протянул обратно.

— Меня вообще-то Таней зовут, — заулыбалась прелестница.

— Да я в курсе, — улыбнулся в ответ. Как все просто.

— Ой, а я думала, вы глухонемой… — прям так натурально удивляется козочка. Сколько же тебе лет, восемнадцать? Нет, года двадцать два.

— Ага, и еще слепой на обе руки, — ну, давай веселиться, давай поиграем. Даже на "Вы" удостоила. Правильно, покажи, какая ты воспитанная.

— Нет, правда, — о как губки дуем, ай молодец, красавица, ну прямо Клеопатра Медведковского разлива.

— Конечно, правда, такие губы врать не могут. Ладно, милая, мне еще мести и мести…

— Ой, да бросьте вы, все равно к утру алкота заплюет все, а утром вы опять подметать будете, — так прямо убедительно говорит…

— Такая наша доля, красавица, шей да пори, не будет пустой поры.

— Чего? — смутились блудливые глазки.

— Да так, поговорка вспомнилась, пойду я, милая, до утра, утром поболтаем.

— А где Вы живете? — разочарованно спросила прелестница.

— Да рядом, Танюш, не переживайте, буду как штык, без опозданий, — разочаровалась, кошка драная, но виду вреде не подает.

Составил рабочий инструмент как положено за палатку и двинул в сторону скворечни. Какие-то картины мелькали в голове, но пока не складывались в единую. Я быстро дошел до скворечни. Вот он, мой домик в деревне. Вспышка и темнота, и домик в деревне, маленький домик с наличниками, на переднем дворе ракита, развесистая и наклоненная вправо, на ее нижней ветви висят простенькие веревочные качели с дощечкой вместо сидения. Рядом цветы, а на заднем дворе хлев и курятник, а дальше огромный сад с малинником и смородиновыми кустами, а в саду на кирпичах вместо ножек старая кровать. Я упал на колени и начал загружаться, страшно и болезненно, я корчился, как старый башмак в костре. Я вспомнил, что раньше в этом домике я был счастлив.

Ничего больше. Только, то, что был счастлив. Я лежал на полу скворечни, а перед глазами из темноты выплывал маленький домик, черный бревенчатый сруб, с покосившимся крыльцом, и шиферной крышей. Дом был какой-то нелепый и трогательный, забор корявый, калитка висит на одной петле, слева от крыльца поленница, вдоль забора высокие цветы, желтые тревожные цветы. За домом прилепленный хлев, потом сад, в конце которого обычный деревенский сортир, огород с картошкой, а за огородом небольшая речка, на берегу которой баня, маленькая баня по-черному, а за речкой лес… А за лесом, если идти вдоль берега, через два километра трасса, трасса на Москву. Теперь я понял, что мне делать дальше, я еще не понимал зачем, почему, но знал, что найду себя я только там, в этом маленьком домике.

Утро пришло вдруг, а с утром вдруг пришел август, и дорога в осень, потому что домик тот стоял на краю осеннего леса. Моя осень будет в том домике. Там уже была одна моя осень, я не помнил, долгая она была или нет, но я стоял, привалившись к поленнице, и смеялся, и был счастлив, помню, что я был бесконечно, безудержно счастлив. Я с кем-то разговаривал и смеялся, и мне было очень хорошо, кто это был не помню, помню только, что это была женщина, и у нее были босые ноги и выпачканные землей руки, он была молодой и смеялась со мной вместе, но кто она, сестра, жена, подруга, или просто… нет, не просто, точно не просто. Такая нежность заполнила сердце, что не просто, там кто-то близкий и родной. Потому что я не хотел уезжать, я что-то говорил, говорил, смеялся, а сам не хотел уезжать. Аж щемило сердце, как не хотел уезжать. Я стоял у машины и махал рукой, потом выезжал из этой деревеньки, какая она маленькая, всего семь домов, и катил в сторону трассы, а потом у указателя на Москву выруливал на трассу и гнал изо всех сил. И я помню, почему: потому что хотел быстрее вернуться. И тут вспышкой вспомнил дорогу, вспомнил, как я ехал в Москву. И решение уже было в моей голове.

Я решил не тянуть и не откладывать, встал, собрал свой не сильно хитрый скарб, и пошел к своей стародавней заначке. Я помнил про права, все время помнил. Дойдя до гаражей, я полез на помойку, туда, где я плавал в коматозной нирване так недавно. Там в проржавелом листе железа была дыра, вот в этой язве стены и лежала моя захороночка, завернутая в сто пакетов, бережно оплавленных спичками.

Я успел вымести, выгрести, вынести. И теперь сидел, и курил, ждал Арега, укрываясь от обстрела хитрых глазок. Он подъехал через шесть сигарет.

— О, Арс, чего рано так сегодня? — я поднялся на встречу, и мы пожали руки.