Госпожа Юме - Георгий Андреевич Давыдов

придираться к пятнышкам, включая собственные). Был ли это инстинкт, природа (неудачный псевдоним Господа Бога в XX веке — кстати, так говорил Вернье), результат сознательных, кх, упражнений (в последнем лично я сомневаюсь) — как знать? Само собой, слова о свете можно принять за фигуру речи, само собой, уместную в спиче по случаю годовщины, но не лишенную, собой самой, припудривания изъянов на покойном лице. Из каждого, по слову Ги де Мопассана (пришлось присочинить ссылку на неявный авторитет) в этом жанре творят исусика. Он, например, не косил от армии (я не хотел, но глянул на Кудрявцева; после Лена съядовитничала, что мне следовало бы начать с собственной персоны, хотя, далее миролюбиво, если бы я приполз на гражданку калекой, было бы жаль), да, и послал куда подальше возможность службы в потешном полку для кино-театральных сынков, потому плавился в песках под Кушкой с компатриотами из правоверных (узбеки, туркмены, таджики), чтобы исполнить интернациональный долг (поколение младшее не поймет), но начался ералаш (его слово, ха-ха-ха) со зрением, комиссовали. Он вообще посылал куда подальше (алкоголь шпорит трибуна, но призывов до трибунала не дошпоривает) то, что принято именовать «карьерой» — «пересаживать ягодицы из кресла в кресло» (так он говорил) было не для него. Он не был институткой, он умел припечатать (оживление в зале, одобрительный смех — публика всегда одобрительна, если трибунить с огоньком). Он не был ханжой (Пейцверу удалось-таки выкрикнуть — «Детей такой деталией / Наделаю в Италии!» — после сидел смирно — Лена, оказывается, успела намекнуть, что при Анечке Муриной декламация бестактна). Не кажется ли вам (я и в безалкогольном состоянии произношу этот оборот с подначкой), что современные люди от Сан-Франциско (почему Сан-Франциско? — для масштаба) до Мельбурна (для того же самого), от Лиссабона (аналогично) до Обдорска (Вернье всегда почему-то поминал Обдорск), от Булиламбада (поищите на карте — масштаб так масштаб) до Парижа (пнуть Париж сам бог велел) поражены ленточными глистами новостей, сглатывающими жизнь (спасибо, но брют щекочет мне горло, да и вообще предпочитаю полусладкое — не стоило при слове «полусладкое» смотреть на Лену), а значит, и праздник жизни. Я воздержусь от избитого — Праздник жизни, который всегда с кем-то там — давненько, о, давненько не видал тех, кому известно про такой праздник, но, положа руку на сердце («Не на сердце, а на женскую грудь», — это не Пташинский, а Вернье, но Пташинский, будьте любезны, переплагиатил), я встречал одного, кто наверняка знал, кто сам был им — Праздником жизни.

Обратим взоры к заключительному гиероглифу сегодняшней передвижной выставки — к блистающему bliss — «Блаженству». Будем созерцать его в тишине («пардон», — шипнул прогрессивный, роняя икорный нож, а если влепить ему пендель?), будем созерцать, и не стану навязывать вам истолкование знаков, пусть каждый увидит только свое — я вежливо и величественно помолчал не менее десяти секунд, с профетическим ликом смотря в полуночную даль (без усов заискрил от моих режиссерских импровизаций) — благо, окно за спиной Лены упрощало немую сцену, я расслышал кряканье уток на Пресненском пруду, между прочим, если доктрина перевоплощения не врет, — переоденусь в утку хоть на минутку; не могу, однако, утверждать, что полностью отдал психею преображенству, — из-за Лены, конечно, из-за нее — всякий раз, когда, здороваясь и прощаясь, целовал в щеки, боялся, что выдам себя — или я ошибаюсь? и глаза ее потому похожи на печальное небо над печальным пустым полем — пом­ню, мы шли с ней по такому полю — рядом с их дачей, дачкой, как юродит Кудрявцев про трехэтажный домина с гектаром земли, почти на утесе, если утесы бывают из песка и корневищ сосен, над Геннисаретским озером — так и только так следует, по мнению Пташинского, именовать Истринское водохранилище — был ноябрь, нет, излет октября, небо пепельное, низкое, на даче — полсотни гостей, включая того самого, у которого лицо — свиной шницель, и фамилия — шницель, ну почти, а угодья напротив Кудрявцева — на триллион шницелей, яхта, катер и даже два собственных спасателя, которые все время тонут на дне бутыли (шутка Шницеля). Все перепились, и у всех лица — шницели — кроме Лены, само собой, а себя я ухватил в простеночном зеркале «из будуара Екатерины Великой» — аттестация Пташинского — «если смотреть ночью, там явится голая Катька верхом на Потемкине» — «Нда прверить», — я, когда пьян, автоматически вежлив — странно, впрочем, что отвечаешь не ты, а тот, другой, глупо-несчастный в зеркале, у которого к тому же дыбится седой кок — мне известен секрет, как приручить его утром, чтобы он оставался послушным до вечера — с чего он сбесился? — и совсем странно, что массивная незнакомка с восточными глазами (господи, да это Машка Раппопорт!) пытается набриалинить его при помощи бордо 1987 года (дату декламирует Пташинский с чувством-с к размаху хозяина) — «Стой спокойно, пьяница! (у Машки талант — направлять события). Не оближешь мне пальцы? Не пропадать добру?» (я же сказал — перепились — хороший повод оставить ее с Пташинским тет-а-тет, вернее, левр-а-левр — губы-к-губам). Да, перепились, и группа самых одухотворенных, на четырех авто, двинула смотреть Рождественскую церковь — ехать минут столько-то, да мигом, просто противно, когда сикает — хохот Пташинского, он улепетнул от Машки — дождь — не то чтобы церквуха старая, но постарше бордо — 1830-х, а главное — чудо, хороша! чудо! как Елена Михайловна! (льстивые труляля в честь Ленки неизвестной мне блонды с татарскими бровками — прокрасить трудней, чем хайр, — кажется, модельер и, кажется, к ней неровно дышит Кудрявцев — я мыкнул нечто порицающее, однако, без ханжества — Ленкин вердикт лапидарен и базируется на последних данных науки: «Наивная. Деньги дают удовольствия в пять раз больше, чем секс»).

Наша машина выползла в авангарде — вообще-то это был представитель­ский аллигатор Шницеля на семь, вроде, мест — но расселось под дюжину — я, когда пьян, считаю автоматически — девять нас было, девять — татарская блонда барахталась на коленях у Пейцвера — я-то знал, он не рад, поскольку подошел к той черте, за которой мужчина, даже ягодолюбивый, перестает ягодолюбить, а Аганбян за рулем (не кучер, а хвост Шницеля — восхищались, что Шницель к Кудрявцевым без шофера, он называл такие выезды «демократией», и, кстати, сам Шницель, спортивно протрезвев, остался с Кудрявцевым, потому что Кудрявцев, когда под мухой, давил конкурентов, как мух, вот Шницель желал намекнуть на