Закон бабочки - Наталья Сергеевна Володина-Саркавази

А мы всё не могли выбраться в Сосновый Бор…

И вдруг решилось в одночасье: едем!

Решилось это вечером. А утром, раскаявшись, я долго прислушивалась к занудной трескотне дождливых капель, пока решилась разомкнуть жаркие объятия пухового одеяла. Неужто и вправду едем?!

Откуда-то из полусна выплыло нежнейшее шаляпинское: «О, если б навеки так было? О, если б навеки так было…» Фёдор Иванович любил приезжать в Сосновый Бор к своему другу и меценату Сергею Ивановичу Зимину. А теперь и мы вот едем!

Лиля уже ждала на автостанции.

Эх, Лиля! Рубенса на тебя нету. Я всегда с подозрением гляжу на Лилю: откуда бы взяться в среднерусских краях натуральной фламандке с белоснежной, никогда не загорающей кожей, со свободно вьющейся гривкой рыжеватых волос, с улыбчивыми ямочками на щеках и природной мягкостью округлых форм, которая говорит лишь о законченности художественного образа – и ни о чём больше?

– А я подумала, что ты проспишь, – обрадовалась Лиля и расцвела ямочками. – Но где автобус?

Лиля присматривалась близорукими глазами к стайке разномастных автобусов, облепивших, как пчёлы матку, неказистое здание автостанции. Автобусная мелочь, жужжа, роилась на задворках, и не сразу отыскался несерьёзный, расписанный под колорадского жука, автобусишко, который попукивал трубой и топал ножкой. Наш транспорт! Мы забрались внутрь. Ледяное сидение ахнуло. Автобусишко задрожал, фукнул под нос «икарусам» лиловам дымом и запрыгал по дороге, весело посвистывая лобовым стеклом. Чисто российская, от века неизменная эта езда, с дребезжанием и взбрыкиванием на каждой ямке – а из них только и состояла дорога – растормошила сонных пассажиров. Мы веселились, заваливаясь то на правый, то на левый бок, поминутно взлетая и группируясь в полёте. На взлёте мы успевали свернуться ёжиком, а на посадке, напротив, расслабиться, чтобы помягче приземлиться в заданном районе. Незаметно автобусишко шмыгнул куда-то вбок. Деревья понеслись навстречу, кружась, сгущаясь, всё резче подхлёстывая веткой железный круп лихого скакуна и постепенно превращаясь в тот знаменитый Сосновый Бор, имя которого носит санаторий.

Автобус встал. Чихая бензином, мы выбрались на воздух – и оглохли от внезапной тишины. Крепкоствольные сосны стояли на страже тишины и порядка. Тончайшая водяная пыль стояла в воздухе, сгущаясь, по мере отдаления, до сплошной молочной белизны, и тем пронзительней прорисовывались, гуашным росчерком пера, силуэты молоденьких ёлочек, что выбежали из-под материнских лап – и замерли в испуге. Седая пыль свисала клочьями с еловых веток, и крепкий хвойный дух, настоянный на влаге, вошёл внутрь и расправил лёгкие. Видно было, как медленно и важно набухает капля на конце еловой ветки, тяжелеет и неспешно шлёпается в траву. Лишь это медленное шлёпанье да шуршание гравия нарушали немыслимый покой лесного дома. Отдыхающие разбредались после завтрака, и пейзаж мгновенно засинел тренировочными штанами, этой непременной униформой отпускников-туристов, небогатых дачников, плацкартных пассажиров и воспитанников детских учреждений.

Породили революцию синеблузники. Похоронили – синештанники.

Именно синим тренировочным штанам выпала честь стать скромным символом эпохи. Кто скажет, что незамысловатое изделие трикотажной промышленности – это обычная одежда, род подштанников, ставших, по недоразумению, штанами? Как бы не так! Треники – это воплощённая мечта о простом советском человеке. В то время как на другом конце планеты мистер Леви осуществил в клёпаных, надёжных брюках мечту об американском парне, изобретатель треников сочинил штаны, которые одинаково подчёркивали тучность толстых и худосочность тощих, которые укорачивали коротконогих и вытягивали длинных, безмерно потешались, выставляя на всеобщее обозрение все корявости, отвислости и неровности, присущие как мужской, так и женской фигуре. В этих условных штанах простому советскому человеку не полагалось чувствовать себя вполне одетым – как, впрочем, вполне сытым и довольным. Недаром треники уходят вместе с породившей их эпохой, и только в таких вот санаториях средней руки они ещё живут, как в заповеднике.

Пейзаж так густо засинел, что мы не сразу увидели Пашу, который не посмел нарушить традиции, и, замаскировавшись под безобидного отдыхающего, выходил из столовой, держа в руке нечто блестящее.

– Девчонки приехали! – улыбнулся он тихой своей улыбкой. – Вот здорово! А мы чуть на охоту не ушли. Держи!

Он протянул мне стакан, полный восхитительно-жёлтого, размягшего в тепле коровьего масла. Стакан сиял хрустальным солнышком, и я с трудом удержалась от соблазна немедленно запустить в него палец. Я лишь облизывалась, пока мы шли к корпусу, и совсем не слушала Пашу, который всё говорил о предстоящей охоте, и о том, как нам повезло, потому что их тут – видимо-невидимо.

– Представляете? – он распахнул перед нами дверь. – Я думал, что их жарят на подсолнечном масле, но граф сказал – только на сливочном!

– Подожди, Паша. – Лиля во всём любили ясность. – Кого ты собрался жарить на сливочном масле?

– Я разве не сказал? – удивился Паша. – Лягушек! У нас сегодня – лягушиная охота!

Лягушиная охота?

Мне представилось холоднокровное, лупоглазое существо, уныло барахтающееся в стакане с маслом. Хрустальное солнышко погасло с тихим хрустом и превратилось в насыщенный жир – источник холестерина и старческого маразма.

И он ещё улыбается! Он ещё смеет воображать себя английским лордом, пригласившим благородных дам затравить не менее благородного оленя!

– Я не буду ловить лягушек! – Я протянула Паше стакан. – И вообще. Мы, кажется, приехали осмотреть усадьбу.

– Это как раз по дороге!

– Куда?

– На охоту!

Мы с Лилей обречённо переглянулись: уж если Паша что задумал…

Не верьте Паше! – говорил Лилин взгляд. Не верьте никогда этому мягкому голосу и тихой улыбке. Нет ничего обманчивей Пашиной старообрядческой внешности: эдакий странничек Божий, мухи не обидит.

Обидит, ещё как обидит! Пашины прозрачной ясности глаза и несуетные манеры надолго вводят в заблуждение, и лишь крутой лоб с давно покинувшими его волосами выдаёт характер. Сбежавшие с макушки волосы широкой волной накрыли всю нижнюю часть лица, придавая Паше вид несколько дремучий и загадочный.

– Ну что вы разнервничались? Во-первых, я, как биолог, сумею совершенно профессионально лишить лягушку жизни. Она и ахнуть не успеет!

Во-вторых, не всех лягушек едят. Не станете же вы есть остромордую лягушку?

– Не станем! – дружно подтвердили мы.

– Ну вот. А здесь водится съедобная лягушка. Эскулента! Представляете? – Паша всё более одушевлялся. – Мне граф рассказывал, что в Париже блюдо из лягушки стоит просто бешеных денег. И вот этот деликатес мирового класса совершенно бесплатно прыгает у нас под ногами. И вы не хотите попробовать?

– Короче, Паша, ты просто предлагаешь нам сэкономить пару сотен франков? – Лиля начала сдаваться.

– Конечно!

Мы вышли во внутренний дворик, весь облитый солнечным светом. Солнце! Откуда оно