Самшитовый лес - Михаил Леонидович Анчаров

А чтобы собраться на другой улице, у них на то были свои причины: либо у каждого свои — и тогда толпа на другой улице состоит из других участников, а первые разошлись по своим делам, либо это те же люди, но митинг перенесли на соседнюю улицу. Причины могут быть любые.

Причины любые, но они есть.

Или, к примеру, кучу песка подняло ветром. Песок не исчез. Он стал невидим. А потом снова упал в кучу в другом месте. Но для этого нужен ветер.

Казалось бы, все складно.

Но Сапожникову не нравилось сравнение людей с песком. Вот в чем штука. Не нравилось, и все тут.

Потому что между песком и людьми наблюдалось явное различие. И различие состояло в том, что песок был поднят ветром, а люди вроде бы сами разошлись. Сами — понимаете?

Если у механизма много степеней свободы, ну, скажем, палка на шарнире болтается во все стороны, то никакой воли у палки нет. Куда толкнут, туда и повернется. Она неживая.

А у живого, извините, кое-что не так. Конечно, ударь мышонка, он побежит в другое место. Внешние причины влияют. А как же! Но дело в том, что мышонок может побежать в другое место и не будучи ударен. Вы скажете, он побежит туда потому, что там приманка, то есть тоже причина внешняя? Это не ответ. Можно палку сделать железной и притянуть магнитом. Сходство явное. Сходство. Но не тождество. А разница в существе дела. У мышонка было желание, а у палки нет.

То есть позади воли у живого — желание, а у неживого — нет.

Что такое желание, Сапожников, конечно, не знал. И полагал, что ответить на этот вопрос значит ответить, что такое жизнь. Но догадка потому и догадка, что она часто идет впереди знания. А верная она или нет — узнается на практике. Об атомах догадались прежде, чем их открыли. Об Америке, говорят, тоже.

Но если догадка Сапожникова верна и желание — это особое явление, то выходило, что и материя, из которой состоит живое, тоже особая материя.

Что такое эта особая материя, Сапожников не знал, но выходило так, что ее все же надо искать.

Где? Во времени.

И тогда Сапожников подумал: а, собственно, что такое время?

Он подумал об этом еще мальчиком, а потом всю жизнь испытывал на прочность эту идею, сталкивая ее с любыми новинками научной мысли, и все больше убеждался, что без материи времени никуда, а с ней, похоже, есть куда двигаться.

Когда Сапожников подошел, большинство его не заметило. Шло восторженное обсуждение. И слышались слова:

— Вы замечаете? Противоположные команды сбивают его с толку…

— Он хочет налево.

— Он хочет развернуться.

— Обратные связи… Все как в жизни…

Сапожников поглядел-поглядел на этого несчастного механического мышонка и понял наконец, кого больше всего напоминает этот мышонок — блюдечко на спиритическом столике, а вовсе не живого мышонка.

— Веселый охмуреж, — сказал Сапожников.

Все на секунду остановились, как на хоккее в видеозаписи, которую легкомысленно недооценил и высмеял Глеб, не догадываясь, что ей предстоит совершить переворот не меньше гутенберговского книгопечатания, а потом снова задвигались, разве что чуть более нервно.

— Веселый охмуреж, — раздельно повторил Сапожников.

Глеб слез со стола, на котором сидел боком, по-ямщицки, управляя своей лихой научной тройкой.

— Ну ладно. На сегодня хватит.

И пошел мыть руки. Сапожников пошел вслед за Глебом. Никто больше не шел.

— Почему же охмуреж? — не оглядываясь спросил Глеб.

— А потому, что ваш мышонок так же похож на живого, как блюдце.

— Какое блюдце?

— Спиритическое… «Он хотел, он повернул, он не может выбрать», — сказал Сапожников. — Ни черта он не хочет и не выбирает, потому что он машина, выполненная в виде мышонка, с чужой программой поведения. И никакой он не мышонок, вполне мог быть паровозиком или столиком на колесах, это без разницы.

— Короче.

— Не в командах дело, не в рефлексах и обратных связях.

— Тебе уже не только Павлов мешает, но и Винер.

— При чем тут Павлов и Винер? Они же не описывали жизнь в целом, они изучали отдельные ее проявления. Они ученые, а не иконы.

— Ладно, дальше.

— Пока не поймут, что такое желание, не поймут, что такое жизнь, — сказал Сапожников.

— Ишь ты! — сказал Глеб. — Не меньше?

— Не меньше, — сказал Сапожников.

— Тогда подробней.

Сапожников рассказал.

Пока не узнают, что такое желание, не узнают, что такое жизнь. И никакие механические и кибернетические модели не помогут. Вот сделали искусственного мышонка и пускают его в лабиринт, датчики всякие чувствительные при нем. Он попытается туда, попытается сюда, найдет дорогу. У него же запоминающее устройство, и потом эту дорогу он сразу находит. Внешне все как в жизни, а по существу — ничего общего. Это как в ковбойской пословице: никому еще не удавалось силком напоить лошадь. Поэтому машина — штука дрессированная, а живое существо — самодеятельное. А как же!

— И больше мне не попадайся, — сказал Глеб без всякой логики.

— Это ясно, — сказал Сапожников. — Так вот запомни, когда сам приползешь…

— Я? — перебил Глеб.

И они расстались.

И впервые после ссоры Сапожников увидел Глеба на совещании, когда профессор Филидоров громил его и теперь уже барбарисовский двигатель. Глеб был ласковый и улыбался, как улыбаются у них в научном Зазеркалье чеширские коты. Запонки его мерцали, и Сапожников вдруг понял, почему он, Сапожников, проектирует этот провальный двигатель именно с Барбарисовым. Это ведь Глеб велел Барбарисову связываться с Сапожниковым. Вот так. В порядке старой дружбы.

Глеб ничем не рисковал. Если вдруг Сапожников придумал толковый двигатель, то Глеб — участник-вдохновитель. Если же нет — горит Барбарисов, ну и, конечно, Сапожников. Да, собственно, как горит Барбарисов? Ну, помог Сапожникову по совету Глеба разобраться. И все. Бредни, и все! Это блистательно доказал Филидоров.

Доказывал, доказывал, а потом вдруг устал, что ли, вытер лоб белейшим платком и сказал:

— Прошу сделать перерыв.

Филидорову дали воды, а Глеб смотрел на свои ногти.

Ну что ж, Сапожников, реванш так реванш. С видеозаписью Глеб ошибся, вышла промашечка, старая идея твоя оказалась триумфально верна. С мышонком Глеб тоже маленько перебрал: действительно, жизнь оказалась сложнее и не состояла из рефлексов, по крайней мере очевидных, но вот с двигателем у Сапожникова полный затык и кранты, выражаясь научно. Ну и, естественно, идиотская идея вдохновения — чистая фантастика.

Вот так-то.

Сапожников вспомнил, как, возвращаясь из