Самшитовый лес - Михаил Леонидович Анчаров

…Листья были еще зеленые, когда Сапожников ее встретил впервые и с трудом узнал по медленной Нюриной улыбке, и у него стало холодно в сердце, когда он понял, кого он пропустил в жизни и от кого унесло его время на двадцать лет вперед, в прошлое от ее тогдашних двадцати пяти. Сорок пять лет ему было, Сапожникову, и ни секунды меньше.

— Двугривенный меня смущает, — сказал Сапожников. — И ничего больше… Двадцать лет разницы… Ты подумала об этом?

— Я люблю тебя, — сказала Вика.

— Ты представь себе… через пять лет тебе тридцать, а мне пятьдесят… Ты однажды просыпаешься и видишь, что мои жубы в штакане лежат, — прошамкал Сапожников.

— Я люблю тебя, — сказала Вика.

— Вика… Вика… — сказал Сапожников. — Ты совсем промокла… Какой дождь… какой дождь идет… а запах какой… это листья так пахнут…

— Я люблю тебя, — сказала Вика.

И Сапожников ловил ее дыхание, когда она закрывала глаза.

А Вика? Что Вика?

Странное это дело. Многими замечено и в быту, и, наверно, в изящной словесности, что ежели двоих тянет друг к другу, то они все время случайно встречаются хоть у метро, хоть на ярмарке, хоть где. А не тянет, то и не встречаются. Объясняйте это как хотите, а мы не решаемся.

…У Сапожникова было детское впечатление, которое так и жило в нем все годы, и он никому об этом не рассказывал, потому что не мог понять, в чем его суть. Слушайте внимательно. Когда он подходил к морю, или реке, или пруду, где у берега качалась привязанная лодка, его самого начинало качать и сердце бухало от тайны и предвкушения. Он садился в лодку и чуть отталкивался рукой от берега. Гремела цепь и уключины, и все звуки были громкими и секретными, как шепот на ухо, который гремит для тебя одного и не слышен другим. И Сапожников отплывал на привязанной лодке, и это были самые лучшие секунды. А потом он отвязывался от берега и выгребал на вольную воду пруда, или реки, или моря и греб, греб, и ему становилось скучно, и он не видел, какой в этом толк, и не понимал, в чем тут дело. Он тогда еще не понимал, что, когда он садился в привязанную лодку, он собирался отплыть в другую жизнь, а когда отвязывался, выходило, что плывешь в другое место… Та же самая жизнь, только тесно и много воды. Земная программа и космическая. В земную грядку сажают семя моркови, и вырастает морковка. От земной грядки зависит, какая будет морковка — хилая или цветущая, но превратить морковку в другой овощ она не может. Это может сделать только вся Вселенная, а Земля — лишь малая ее часть. Иначе почему человек от века вглядывается в звезды и чувствует их некое значение для себя и ищет влияние? Он только не может догадаться, какое оно. И в любви так. Начинается как предчувствие другой программы жизни, продолжается однообразием пути и заканчивается усталостью — лучше бы уж и не отплывал. И человек смотрит на звезды, и тоскует, и спрашивает себя — в какой неуследимый момент он потерял вселенскую программу пути и стал болтать веслами в соленой или пресной воде, — и ждет ответа. Но тоска сильнее недоумения, и каждый раз, когда возникает предчувствие, человек снова идет к берегу, будто хочет что-то вспомнить, и все пруды для него чистые, даже если они совсем маленькие и на них плавают прошлогодние листья и обертки от карамелек, а мимо них лязгают трамваи и весенние форточки хлопают в окрестных домах, потому что для космической дороги жизни всего-то и нужно — пара деревьев на берегу да качающаяся лодка на воде. И еще нужно замереть, как замер Сапожников, который вылез из Глебовой машины, пошел пешком по Москве, добрел до прудов и увидел, как Вика садится в лодку. Как в лодку садится любимая женщина. И непонятная судьба людей, которых тянет друг к другу, позволила ему подглядеть, как Вика перешагивала с берега на качающуюся лодку и села на сырую доску. Боже мой! Он потом гнал от себя это видение, а оно не уходило.

А она поболтала рукой в мокрой воде, потом провела по щеке — не то остудила лицо, не то согрела ладошку, а потом взялась руками за борта и так сидела, раскинув руки, будто ждала кого-то. А Сапожников смотрел и не подходил. Долго смотрел. Потом мысленно подал ей руку и помог снова перейти на берег. Он это сделал, потому что хотел еще раз увидеть, как она перешагивает. Она наедине с собой была совсем другая и нежная. А на берегу поправила юбку и выпрямилась.

Кто из женщин не разглядывал себя в зеркале? Вика не разглядывала. Девочке, жившей в ней, чтобы хорошо выглядеть, надо было захотеть хорошо выглядеть, и Вика смеялась не зажмуриваясь. Когда она проходила мимо вас, казалось, ее сопровождает беззвучный топот скакуна. Она оборачивалась на зов, будто она амазонка и на скаку натягивает лук. Казалось, еще секунда, и они вместе с конем ринутся в пропасть.

Вольная воля в ней была. И ошибка.

Сапожников прочел однажды в старой книге про лошадей: «Совершенно особый отдел составляют русские лошади, выведенные искусственно, но под местным влиянием почвы, климата и ухода получившие особый, свойственный им, русский отпечаток». Иван Мердер. «Конские породы. Париж, 1895 год».

…А часы тикали недели, месяцы, годы. Вика была в расцвете и уходила все дальше от того, что было положено ей природой. Скорей, скорей! Выявить себя, реализовать себя, пусть уйти в сторону от своего пути, но освободиться горделиво, до конца. Никто не видел, не знал еще, но назревала трагедия амазонки.

И не у нее одной.

Ведь вместо того, чтобы искать связи, они искали разрыва.

…Сапожников, я догадалась… я всю жизнь шла к тебе. Я бегу, я бегу, я уже задыхаюсь от встречного ветра… Я двинулась в эту дорогу еще в детстве… Я забиралась на сундук в прихожей и ждала, когда придет сказка… В одну дверь я видела коридор и дальнее окно, в другую — половицы комнаты, такие старые, что скрипели, если на них посмотреть… Я ждала… Мимо меня сказка не могла пройти… Но она просто не пришла…

Дунаевы принимали гостей.

Так уж давно пошло. Если у Сапожникова гостей больше, чем один, он бежал к Нюре:

— Нюра… понимаешь…

— Значит, так: