Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

давая ему времени на возражение, – ведь она создана была для вас; вы всегда хотели души, идеальных стремлений, добродетели и страсти, или, вернее, добродетельной страсти, la passion dans la vertu-8, – все это могла дать она в изобилии, с придачей великолепнейших в мире глаз, – потому что у сестры моей Насти глаза необыкновенно хороши, вы согласитесь, – и прелести «искусства», – подчеркнула она с эмфазом, – которое вы так высоко цените. A вы мимо всего этого прошли с холодным равнодушием, чтоб отдать в ваши лета, говоря поэтическим языком, паруса вашей ладьи на произвол семнадцатилетнего шкипера.

Гришу Юшкова всего повело от этих слов:

– Вы все так же остроумны, Антонина Дмитриевна, – отчеканил он, – но личность моя, право, не стоит того, чтоб об нее притуплялись ваши стрелы. Есть предмет гораздо более интересный не только для вашего собеседника, но и для вас самих: это – сами вы. С тех пор как вы вышли замуж, вы так много видели мест и людей, вынесли так много новых своеобразных впечатлений и радостных чувств…

– Столько новой скуки, столько тоски! – к невыразимому удивлению его как бы вырвалось у нее вдруг с неодолимою, показалось ему, силой искренности. На сердце у него что-то екнуло. Он вскинул на нее глаза и тут же отвел их.

– Никаких радостных чувств и не ожидала я, выходя замуж, – договорила она как бы в объяснение, отвернулась от него и, прищурившись с места в сторону мужа, подозвала его к себе движением головы.

Он ринулся к ней с противоположного конца гостиной.

– Пора обедать, кажется, – уронила она вполголоса.

Он быстро вытащил часы из кармана:

–À la minute, madame, à la minute9, – поспешно ответил он давно заученною и обычною ему с Парижа фразой, – в шесть часов ровно приказано подавать, остается до срока тридцать две секунды.

Двери действительно чрез миг отворились на обе половинки, и пузатый метрдотель торжественно возгласил с порога:

– Кушанье подано.

Хозяйка поднялась с места.

– Vos bras, messieurs10! – сказала она, смеясь, проходя мимо генерала Бахратидова и Колонтая. – Вы оба так важны, что между вами я не знала бы, кого выбрать.

Оба они кинулись к ней; она продела руки под локти их справа и слева и направилась с ними к столовой.

– Ваши превосходительства, – захохотал Пров Ефремович, обращаясь к Троекурову и губернатору, – позвольте уж и мне как хозяину послужить вам кавалером. – И, подхватив их под руки, повел их вслед за супругой.

Внизу в столовой присоединились к обществу вместе с безукоризненно облеченным во фрак и белый галстук «другом дома» Евгением Владимировичем Зяблиным два новые лица: губернаторский чиновник особых поручений и несколько постарше его молодой человек, красивый и здоровый, состоятельный помещик одной из хлебородных русских губерний, сопровождавший генерала Бахратидова в одной предшествовавшей его новому назначению экскурсии его по делу, которому придана была в известный момент чрезмерная важность, в виде добровольца, великодушно желая посвятить себя на деятельность живую – и опасную, как представлялась она в первую минуту. Опасность и самое дело оказались вскоре призраком, но генерал старался удержать при себе молодого человека (звали его Гордыниным), поучаясь и заимствуя у него полезные для себя практические, a равно и всякие иные сведения о новых учреждениях земли русской, о которых он, как человек военный и служивший всю жизнь до сих пор на отдаленных окраинах государства, имел весьма неполные, чтобы не сказать шаткие, понятия.

Оба молодые человека только что вернулись с прогулки по окрестным полям и лесам, едва успели переодеться к обеду. Пров Ефремович поспешил представить их Борису Васильевичу и познакомить с Юшковым, с которым они и уселись рядом за столом.

Обед оказался великолепный. Алексей Сергеевич Колонтай, тонкий гастроном, то и дело поглядывал на хозяина и кивал ему с одобрительною усмешкой, отведав того или другого тонко приправленного и мастерски поданного блюда. Он был человек весьма приятной наружности, с лицом, несколько напоминавшим чисто русский тип какого-нибудь старосты былого новгородского яма, но возведенный и выхоленный воспитанием и довольством до высшей утонченности приемов, склада наружности и речи. Он был крайне вежлив, мягок и обходителен, отличался несомненным умом и почитался специалистом по некоторым важным отраслям государственного управления. Вдовый, бездетный и богатый, член высшего учреждения в Империи, он был, несмотря на свои уже немолодые годы, предметом всяких искательств и ухищрений со стороны знатных маменек, имевших в предмете пристроить не совсем первой молодости дочек, но счастливо миновал до сих пор уготовляемые ему с этой стороны западни. Ленивый по природе, он далеко не был склонен пожертвовать благами одиночества сомнительной выгоде родства с fine fleur des pois11 петербургского гранмонда. Как у всех холостяков, главную роль в его существовании играла привычка. Этим единственным путем могла женщина привязать его, удержать, заставить «пустить корни». Антонина Дмитриевна, с прирожденною ей тонкостью чутья, хорошо понимала это: прожив одновременно с ним часть зимы в Риме, она приучила его являться каждый день в известный час в ее гостиную, и он затем, вернувшись в Петербург, не знал уже, куда деваться в эти часы и томился по ней, как елень по источникам водным… В Сицком он теперь блаженствовал.

Племянник его, губернатор, находился, напротив, в довольно раздраженном состоянии духа. Он, во-первых, ревновал несколько дядю к прекрасной хозяйке, подле которой сидел тот, отвлекая ее внимание от него каким-то забавным рассказом, которому она, видимо, весело улыбалась, сверкая промеж алых губ «жемчужными» зубами. Во-вторых, его точно сверлило от незастывшего впечатления, произведенного на него коротким разговором с Троекуровым об исправнике Ипатьеве; он не мог не заключить, что «этот господин» был видимо ему враждебен «из-за этого исправника» и говорил при этом с ним «таким тоном», который он считал решительно для себя оскорбительным; он «не намерен был дозволять кому бы то ни было 12-de le traiter de haut en bas» и искал случая «дать это понять à ce monsieur»-12.

Он обратился громко к хозяину, сидевшему между ним и предметом его недовольства:

– До меня дошли слухи, что у вас в уезде жалуются на бездействие местной земской управы. Бывший председатель ее отошел ad patres13, a исправляющий его должность, почитая себя резонно калифом на один час, ведет, говорят, дело по-канцелярски, отписывается и откладывает самые существенные вопросы до лучшего будущего.

– Да, пожалуй, что так, – засмеялся Пров Ефремович.

– А нового председателя когда думают выбирать?

– Да у нас еще в мае должно было быть на этот именно предмет экстренное земское собрание, но ввиду того что почтеннейший наш предводитель бывший, Павел