Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

истиной, ваше превосходительство, – начал было он уже кисло, но в то же время генерал Бахратидов подхватил «стараго камрада» под руку и быстро отвел его в сторону:

– Я так рад, брат, встретить тебя здесь; ты такой умный был всегда, голова твоя толковая, посоветоваться бы с тобою хотел, чтобы поучил ты меня. Попал я теперь, брат, знаешь, сам уж я и не знаю как, на высокий административный пост, но время такое трудное, и сам не знаю, прямо тебе скажу, на каком инструменте теперь играть.

Борис Васильевич засмеялся:

– Сколько помню, здравый смысл у тебя всегда был; вот тебе и «инструмент».

Генерал подмигнул и ущипнул ему локоть:

– Так, брат, и я своим умишком разумел, да вот как побыл теперь в Петербурге, так и совсем с панталыку сбился: там теперь совсем иное требуется.

– Чем здравый смысл? – договорил Троекуров. – Так ты что же, полагаешь, что тебе от своего отказаться нужно?

Бахратидов со смехом принялся трепать его по спине:

– Эх ты, бритва старая, все так же остро бреешь!.. Поговорить мне надо с тобою по душе; вот как-нибудь после обеда найдется случай. Сам бы к тебе приехал, да спешу на место, в ночь отсюда выезжаю.

Гриша Юшков в это время, войдя вслед за Борисом Васильевичем, стоял несколько поодаль оживленной группы говоривших, не замечаемый ими, и несколько растерянно оглядывался, не зная, садиться ли ему или ожидать, пока «усядутся наперед старшие». Он как бы сквозь туман видел пред собою красивое пятно тканей, в которых утопала хозяйка; ему как-то бессознательно не хотелось вглядыватся в нее пристально.

Ho она – он это скорее почуял, чем увидел, – подзывала его к себе заморгавшими по его направлению веками:

– Ваш генерал одарен, по-видимому, таким даром поглощения, – насмешливо сказала она ему, указывая на место подле себя, – что все меня, как видите, покинули для него. Постарайтесь хоть вы быть несколько любезнее… Способны? – промолвила она, вглядываясь лучистым взглядом в самую глубь его глаз.

– Насколько сумею, постараюсь, – ответил он развязно, храбро выдерживая этот взгляд и говоря себе: «прошла пора, напрасно!..» – Только чем занять вас, право, уже не знаю; я так не богат мотивами, a вы их столько наслышались с тех пор, как мы виделись, полагаю, и со стольких струн.

– A у вас что же, как на родной балалайке, – засмеялась она, – всего две или даже одна? Все равно концертируйте!

Он засмеялся в свою очередь:

– Спасибо за сравнение.

– Балалайка, c’est peu élégant3, вы находите?

– Оригинально зато, a вы всегда этим отличались.

– Это как понимать следует: в поощрение мне или в укол?

– A это уж решительно как вам Господь Бог на душу положит.

Она еще раз как бы пытливо глянула ему в глаза. Он еще раз с полным по-видимому спокойствием выдержал этот взгляд.

– Скажите, правда? – нежданно спросила она.

– Что? – вскликнул он с видом глубокого изумления, хотя как-то разом угадал внутренно, к чему относился этот вопрос.

– У вас все кончено, говорят?

– Что «кончено», где? – продолжал он наружно недоумевать.

– Не понимаете?

– Уверяю вас, нет.

Антонина Дмитриевна загадочно усмехнулась:

– И я, если хотите, понимаю это с трудом, но это, по-видимому, факт. Гнев на вас изволили преложить на милость?

И она еле заметным движением указала на Бориса Васильевича Троекурова.

Молодой человек неудержимо вспыхнул по самые глаза.

– Что же для вас, – спросил он, стараясь сохранить все свое хладнокровие, – может быть тут непонятного?

– Многое…

По губам ее пробежала новая странная усмешка:

– Вы какое намерены теперь принять положение относительно меня, враждебное ли союзное?

– «Союзное»? – повторил Гриша. – Против чего или кого же это?

– Contre la malchance4, – неопределенно ответила она, – или вы всё того же мнения, что на меня положиться нельзя?

– Сколько мне помнится, – вырвалось на это у него, – вы прежде всего не хотели сами…

Голос его оборвался вдруг.

– Чего не хотела?

– Изображать собою каменную гору, на которую «можно положиться», – ответил он, уже овладев собою и насилуя себя опять на шутливый тон.

– Таких гор нет, во-первых, потому что каждая может при известных условиях дать трещину и осыпаться, а, во-вторых…

Он ждал заключения, но она не договорила и засмеялась опять:

– Признайте во мне одно доброе качество – откровенность.

Он преувеличенно развел руками:

– О, насчет этого отдаю вам полную справедливость.

– Вот видите!

– Вы в этом отношении самому князю Бисмарку5 не уступите, – продолжал молодой человек с какою-то странною смесью тайного раздражения и удовольствия за то направление разговора, которое давало ему возможность, как предствлялось ему в эту минуту, «колоть» ее в свою очередь.

– Признаю справедливость сравнения, – с комическою серьезностью выговорила она, – мне недаром приходилось слышать в Европе, что я родилась pour être ambassadrice6, и я чувствую действительно в себе все способности какой-нибудь княгини Ливен7.

И вдруг какая-то мгновенная искра мелькнула в ее аквамариновых глазах; всякий признак шутливости сбежал с ее лица. Она опустила веки и принялась вертеть блестящие каменьями кольца на своих тонких пальцах, как бы в каком-то невеселом раздумьи.

Гриша с невольным вниманием глядел на ее все так же прелестное и как бы «размягченное», казалось ему, лицо. «Достигла своего и довольна», – проносилось у него с каким-то горьким осадком в мысли. «И отлично, – спешил он сказать себе тут же, – между нами теперь глубь океана». И он как-то преувеличенно усмехался и поглядывал в сторону Бориса Васильевича Троекурова: «Ты видишь, мол, что я ее не боюсь».

Но Борис Васильевич продолжал разговаривать с генералом Бахратидовым и Колонтаем и не глядел в его сторону.

Антонина Дмитриевна подняла голову:

– A что сестра моя, все еще во Всесвятском? – проговорила она с рассеянным видом. – Отчего она не приехала с вами?

– Вы ее, кажется, не звали, – подчеркнул все с тем же намерением укола Григорий Павлович.

Она усмехнулась чуть-чуть:

– К чему? Ей и там хорошо.

– A здесь она вам не нужна?

– Нисколько, – подтвердила Антонина Дмитриевна самым невозмутимым тоном, и чрез миг: – что она, не ревнует?

– К кому это?

– Разумеется, к вам; ведь это такое давнее обожанье…

– У Настасьи Дмитриевны одно обожание – ее искусство, – ответил холодно и резко Гриша, – она особа, достойная величайшего уважения.

– Совершенно верно! – кивнула головой Сусальцева. – И я, признаюсь, всегда удивлялась в оны дни, как вы не обращали на нее того внимания, которого она всегда заслуживала!

– Вы ошибаетесь; то, что я вам выразил теперь про Настасью Дмитриевну, я всегда про нее думал.

– Ну да, – засмеялась она громко, – 8-on respecte, mais on n’épouse pas… A знаете, – продолжала она, не