Моя королева - Жан-Батист Андреа

Выйдя из сарайчика, я заметил пачку сигарет под раковиной. Там оставалось две штуки. Я никогда не курил; отец постоянно рассказывал, что во время войны видел, как один парень курил, наполняя бак бензином, и загорелся. Едва только пожарные начинали думать, что все, потушили, тип снова воспламенялся. Наверное, отец преувеличивал для большей убедительности. На заправке прямо над насосами висел огромный знак с гигантской перечеркнутой сигаретой.

Но я был далеко от колонок, далеко от дома, а для пущей безопасности и вовсе пошел на холмик за сараем. У меня с собой имелись спички: всегда пригодятся, чтобы спалить насекомое. Один раз меня за этим делом увидел клиент. Он назвал меня жестоким садистом, но я помнил, что в школе мы разрезали живых лягушек, и не видел особой разницы. «Сам ты жестокий садист», — ответил я ему. А потом убежал в слезах, отчего тот потерял дар речи. Мать поговорила с клиентом, жестоким садистом, я видел их издалека: оба размахивали руками, особенно она. Парень почти не отвечал. В итоге ничего не произошло. Клиент уехал, а я, когда убедился, что он меня не увидит, показал ему жопу.

Я зажег сигарету, как в вестернах, и после двух пробных затяжек вдохнул изо всех сил. Оказалось хуже, чем в тот раз, когда я чуть не утонул в восемь лет — последние запомнившиеся каникулы, когда мы поднялись к озеру. Одна женщина вытащила меня из воды. Но тут все было по-другому: внутри горело.

Я выбросил сигарету, она упала на сухие сосновые иглы. Я попытался затоптать окурок, даже попрыгал, но иголки вдруг вспыхнули, рассыпаясь смеющимися искрами, и что-то красно-желтое заползло на ботинки. Я закричал, выбежала мать, отец за ней — он тут же понял, что происходит. В нашем регионе с пожарами не шутят. Отец прибежал с огнетушителем — никогда не видел, чтобы он так быстро мчался, хотя уже был немолод. На холмике образовался квадратик выжженной земли. Ничего особенного, но едва спаслись. Так, по крайней мере, сказал отец: «Едва спаслись». Мать налетела на меня словно фурия. Я думаю, отец охотно отвесил бы мне тумаков, но он не осмеливался, поскольку уж очень я вымахал.

Я орал, что уже давно не ребенок, а мать ответила, что, ясное дело, я ребенок, живу под их крышей и буду делать, что она скажет, и лучше моей двенадцатилетней башке это усвоить.

В тот вечер они позвонили сестре. Я все слышал из-за двери. Они думали, что разговаривают тихо, но так как оба были туги на ухо, то практически орали шепотом. Родители звонили по огромному бакелитовому телефону — единственной вещи, которую я мог чистить, потому что ломать там было нечего и воды не требовалось. По нескольку раз в день я натирал телефон, он блестел, словно котел, — любо-дорого посмотреть. Так как я обожал этот аппарат, казалось, будто меня предали дважды.

Родители заявили сестре, что она права: они слишком стары, чтобы заботиться о ребенке, и нужно кого-то за мной прислать. Они сообщили, что я «снова» чуть не устроил поджог, а вот я не помнил, чтобы подобное уже случалось. Пока говорила сестра, в комнате висела тишина, и я понял, что за мной приедут. Я не знал когда: завтра, через месяц, через год, но какая разница. За мной приедут, и это главное.

В тот день я решил отправиться на войну.

У меня был план. На войне я буду драться, меня наградят медалями, затем я вернусь домой, и тогда всем придется признать, что я взрослый — ну или почти. На войне можно курить — это постоянно по телевизору показывают, а самое главное: там ничего нельзя поджечь, потому что всё уже в огне. Одно мне не нравилось: солдаты казались грязными; я не был уверен, что мне это придется по душе. Потребуется ружье и чистые носки каждый день, иначе реву будет.

Когда я вернусь, никто и слова не скажет о том, чтобы увезти меня. Может даже, мне отдадут огромную комнату — ту самую, с видом на колонки, — комнату героев. Маме она уже не потребуется: она станет меньше ростом и заберет себе мою комнату.

Проблема состояла в том, что я не знал, где сейчас воюют. Помнил только, что далеко, потому что один раз спросил у матери и она ответила: «Далеко».

«Далеко» для меня начиналось с плато на вершине горы, выросшей прямо у моей комнаты. Туда можно добраться, взобравшись вверх по склону, но был и короткий путь — едва протоптанная тропинка, по которой даже охотники не смели ходить, настолько там опасно. Один раз я тайком туда отправился и заглянул за край горы: за ним простирались бесконечные, похожие на море поля; у меня закружилась голова. После этого в грозовые вечера я представлял где-то там, в тучах, плато, покрытое водой; воды так много, что она вот-вот перельется за край, унесет все потоком, и проснемся мы в самой жопе долины Ассы.

Поэтому сразу скажу, хотя все уже поняли: я никогда не был на войне. Если бы я знал, то сидел бы дома, слушал бы мистрали, которые каждый вечер разговаривали со мной сквозь шлакоблок. Дальше ничего бы не произошло. Но тогда не было бы и Вивиан, королевы с фиолетовыми глазами, которая говорила как все ветра и все плато всех стран. Мне нравилось: мистрали каждый вечер рассказывали одну и ту же историю. Но об этом позже, потому что я еще не повстречал Вивиан.

За ужином я объявил родителям:

— Я ухожу.

Отец не ответил, поскольку только что началась его передача. Мать потребовала доесть чечевицу и не разговаривать с набитым ртом. На самом деле так даже лучше, потому что, если бы мне приказали остаться, я бы никуда не отправился.

Тем не менее немного грустно покидать заправку. Тут я провел всю свою жизнь и других мест не знал, и это меня вполне устраивало. Отец говорил, что где-то там все то же, что и здесь, чуть лучше, чуть хуже, но в основном — все то же самое. Я вырос среди запаха бензина и смазочного жира в небольшой мастерской, где мы иногда чинили снегоочистители со всего департамента. Мне нравились эти запахи. Я по ним скучаю.

Раньше, возвращаясь из школы, я надевал старый комбинезон, который мать подогнала под мой рост, и делал вид, что помогаю отцу. Иногда он позволял