Степные дороги - дороги судьбы (роман в повестях) - Нуры Байрамов

всю жизнь, все невозвратно-сладостные дни, ставшие теперь воспоминанием, оборвалось. Тоушан беззвучно заплакала. Она слабела, словно смешавшись со слезами, уходили, покидали ее сила, стойкость, мужество. У нее дрожал подбородок, стучали зубы, будто начинался приступ лихорадки. Она ждала, что ответит дочь, пыталась предугадать и боялась ее ответа. «Почему она молчит? Боится сказать или меня жалеет? А может, ей не хочется ехать в село?»

Громкий протяжный крик проходящего поезда разнесся в ночи. «А ведь прежде я не слышала его. Может, сегодня он особенно громко гудит? Или уши мои так навострились слушать шепот, что обычный звук кажется мне громовым? — так говорила Тоушан сама с собой. — О чем кричит поезд, не разлуку ли мне сулит? А дочь так и не ответила Таймазу. Неужто молчание означает, что она согласна?»

— Значит, решено, — снова слышится голос зятя. — Думай не думай — лучшего выхода не найдешь. И я семь раз отмерил, прежде чем отрезал. О матери ты не тревожься. Мы никогда не оставим ее. Разве село за три-девять земель? Едва успеешь чайник чая выпить, как самолет прилетит. И мы к ней будем ездить, и она к нам. И еще скажу, Бильбиль-джан: я не уважаю парней, которые живут в одном доме с тещей и тестем. Мне совестно ходить через комнату твоей матери… А теперь думай сама. Можешь винить меня, можешь оправдать…

У Тоушан першило в горле. Она до крови прикусила язык, стиснула лицо руками. «Как неловко получится, если Бильбиль и Таймаз узнают, что я не сплю. О господи, только б они не догадались, что я подслушала их разговор! Бильбиль-то ничего, а Таймаз крепко обидится».

Постепенно в соседней комнате все стихло, кровать перестала скрипеть, молодые сладко уснули. Глубокой ночью послышался голос Бильбиль. «Бедняжка моя, кажется, говорит во сне. Обо мне тревожится или руку отлежала?» — заволновалась Тоушан. Она так и не смогла уснуть. Наконец сбросила одеяло и, соскользнув с кровати, вышла из дома. В лицо ей пахнул свежий предутренний ветерок, и она немного успокоилась.

«В темной комнате печаль сильнее. Мне давно надо было выйти во двор, — подумала Тоушан. — Как хорошо здесь ночью, никто не видит, не слышит, плачешь ты или смеешься». Она глубоко вздохнула, расстегнула ворот, словно ей не хватало воздуха, и снова беззвучно заплакала. «И мы к ней будем ездить, и она к нам», — вспомнились слова Таймаза. Там, в доме, когда она слушала разговор за стеной, ей казалось, что добро в этом мире исчезло. А сейчас слова Таймаза дали ей утешение. «Ой, ведь Таймаз еще что-то говорил: „Не печалься о матери, мы никогда не оставим ее одну“? Может, Таймаз прав. Настоящему мужчине жить в доме тещи? Да ведь это оскорбление туркменскому обычаю! Верно говорят: „Сначала приложи огонь к себе. Если не обожжет, прикладывай к другому“. Возьми себя в руки, Тоушан! Не обижай зятя и дочь. Ты сама выбрала одиночество. Раньше надо было думать, теперь ничего не изменить. Поздно. Смирись с судьбой, привыкай, что будешь видеть дочь, когда поедешь к ней в село или когда она сама навестит тебя…»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Если скажешь, что в селе лучше, чем в городе, это не значит, что в селе нет никаких трудностей. Рабочий день здесь не нормирован. На поле не пойдешь к девяти часам и в шесть не закончишь работу. Когда созревает урожай, люди забывают о времени. Есть восход солнца и закат, работают от зари до зари. Каждый день дорог. Эту простую истину понимают и стар и млад.

«Приживется ли здесь Бильбиль? — тревожился Таймаз. — Вынесет ли напряжение сельского труда? Ведь она избалована, даже косы ей мыла мать. Правда, она не капризная. Я-то думал, что городские похитрее, а Бильбиль очень простая. Только бы ей на надоела хлопотная должность агронома. И в кабинете не посидеть, и дома не побыть, придется под палящим солнцем работать. Что поделаешь, агрономию она сама выбрала. А я предпочитаю работать под открытым небом, нежели сидеть в городском кабинете…»

Таймаз никого не известил о своем приезде. Они взяли билеты на поезд, потому что он прибывал к разъезду на рассвете. Таймаз рассчитал, что по утренней прохладе они легко доберутся до села.

На маленьком полустанке никто больше не сошел. Колхозные поля подступали к самому полотну. Дорога, бежавшая вдоль арыка, вела прямо в село.

Там, где кончалась станция, для Таймаза начинались родные места. Сюда, к границе разъезда, ранним утром доносился голос репродуктора, установленного под крышей клуба в самом центре колхозного села.

Его голос и услышала Бильбиль, едва сошла с поезда.

Таймаз не ожидал, что жена будет столь спокойна… Она держалась так, словно возвращалась в родной дом, словно не пугала ее предстоящая встреча с неведомым селом.

Бильбиль не призналась Таймазу, что ее сразу увлекла мысль переехать из города, как только об этом зашел разговор. Несколько раз ей даже снились будущие знакомые и соседи. Но сама она о переезде не говорила, будто что-то удерживало ее. И вот оно, то самое село, о котором так много рассказывал Таймаз.

По этим нескончаемым полям истосковалось сердце Таймаза. Вдали от родных краев он чувствовал себя осиротевшим. Эти поля, карты[1], чили[2], канавы Таймаз знал с детства как свои пять пальцев. Он помнил, какие птицы вьют гнезда в кустах верблюжьей колючки, а какие — среди ив, росших на берегу арыка.

Таймаз нёс тяжелый чемодан, у Бильбиль в руках была стопка книг. Сокращая путь, он пошел широкой межой, перерезавшей люцерновое поле.

Волнение охватывало Таймаза. Пять лет назад с этим же чемоданом в руке по этой же меже он один пришел на разъезд, чтобы уехать в город. Сегодня он возвращался домой, ведя с собой молодую женщину, подобную луне.

Посевы уходят за горизонт. Казалось, что там, где кончаются они, кончается и земля. Жаворонки взвивались в поднебесье и изливали с высоты песню радости. Мягкий свет утреннего солнца золотил все окрест.

Пряный — лучше всяких духов — удивительный, милый сердцу аромат недавно скошенной люцерны и влажной после полива земли пьянил Таймаза. С неизъяснимым наслаждением вдыхал он знакомый запах. И с каждым вдохом шире расправлялась его грудь. В этом воздухе не было удушливой вони выхлопных газов. Не слышалось вокруг ни грохота, ни шума машин. Стрекотали цикады, неумолчно пели птицы. Под ногами пестрели бессчетные цветы, раскрывавшие на заре свои венчики. Это была красота, присущая только родным местам. О них тосковал Таймаз все годы,