Отец лжи - Володя Злобин

Услышав про "общий язык", Гапченко осторожно касается Шамшикова. Тот прячет руку в карман.

– Я ходил к психологу, – гудит Копылов. Ему вторят остальные, – Мы тоже ходили, он нас сам вызывал.

– Значит мало ходили! Меня сегодня завуч отчитывал как девчонку! Хорошо ещё ворошить ничего не стали. Вы думаете, мне нравится за вас отвечать!? Марш отсюда! И чтоб я о таком больше не слышала!

Разнос как-то всех объединил. Тоша подмигнул Чайкину, Фил подбодрил Фурсу. В дверях возникает весёлый затор, Пальцы шутливо толкаются и на мгновение кажется, что теперь, когда каждый выместил свою злобу, всё будет по-прежнему.

В плечо прилетает сильный, не по игре, удар.

– Чё на меня не бросился? Зассал?

Копылов думает, что причина в этом. Он не видел, как Фурса гнул карандаш.

– Или на меня? – ухмыляется Чайкин, – Почему Толян? Он же меньше всех угорал. Выбрал самого слабого, да?

Услышь такое раньше, Фурса бы запротестовал, но сейчас он поник и выглядит безоружно.

– Нда-а-а... – высказывается Вова Шамшиков.

И только Антон Гапченко молчит. Не от сочувствия. От чего-то другого.

– Папику жаловаться побежишь?

Прилетает смачная затрещина. Одной драки мало, нужно две или три, чтобы бунт не приняли за случайность. Требуется вновь восстать, броситься с кулаками сразу на всех, может – умыться кровью, но показать, что насмешки дорого стоят.

Мимолётный порыв разворачивает к Пальцам. Они столпились у дверей, вплетая в себя понурого Фурсу. Теперь Пальцы будут использовать его как повод и как причину. Копылов тяжело обнимает Толю, чуть ли не пряча его подмышкой. С другого бока парня подпирает Шамшиков. В нём тоже проснулось что-то откровенное, опять не злоба и опять не ненависть, а какая-то пугающая безнаказанность. Любое гонение прежде всего безнаказанно, в нём нет внутреннего желания перестать и внешней силы остановиться. Оно будет продолжаться, пока не уничтожит жертву, не загонит её насмерть, не увидит всю её грязь и не презрит все её молитвы. Гонение – это не цель, а процесс, где важна неотвратимость преследования, его постепенность, когда жертва немеет от того, что ей негде скрыться. В сути своей это растягивание, мазохистское нежелание кончить, теребление себя и жертвы, фал – саднящий и оргазмирующий. Сладостно то приближаться, то отступать, чтобы надежда – сегодня вроде хорошо говорили – сменялась утешением – били не так уж и сильно. Пусть жертва верит, что нужно потерпеть до завтрашнего дня или года, ведь травле тоже нужно время, чтобы созреть. Её ужас не в закономерном конце, а в промежутке, в раскачке и амплитуде. Страшно – от чего к чему, страшен виток и всё больший замах. Все великие травли постепенны, они возникают из слухов и тревожных легенд, под которыми одно основание, имя которому – человек.

И вот они, очередные люди, гурьбой столпились вокруг огорчённого друга. Лет через двадцать они вспомнят, ужаснутся, покаются, скажут – зря, мы были молоды и не понимали, и, как ни в чём не бывало, продолжат ходить на работу и растить детей.

Но ведь всё понятно уже в пятнадцать лет. Всё ясно даже в девятом классе.

Под психолога отдали пустующий кабинет на четвёртом этаже. В самом конце коридора, заглушённая спортзалом, от любопытных глаз укрылась каморка. Дверь неплотно