Жертва цивилизации - Аркадий Тимофеевич Аверченко

– Да дайте!

– Не мешайте! Ого-го!

Гимназист поднялся вперед и так придавил к глазам бинокль, что черепу его стала угрожать немалая опасность.

– Ого-го-го! Спиной повернулась… Что за спина! Я, однако же, не думал, что у нее такой красивый затылок…

Лежа рядом, Плюмажев с деланым равнодушием отвернулся, но губы его тряслись от тайной обиды и негодования.

– В сущности, – начал он срывающимся, пересохшим голосом, – если на то пошло – вы не имеете права подглядывать за купальщицами. Это безнравственно.

– А вы у меня просили бинокль! Тоже!.. Самому можно, а мне нельзя.

Плюмажев помолчал.

– Захочу вот – и отниму бинокль. Да еще приколочу. Я ведь сильнее…

– Ого! Попробуйте отнять… Я такой крик подниму, что все дачники сбегутся. Мне-то ничего, я мальчик – ну выдерут в крайнем случае за уши, а вот вам позор будет на все лето. Человек вы солидный, старый, а скажут – такими глупостями занимается… Теперь она опять грудью повернулась. Живот у нее… хотите, я вам буду рассказывать все, что видно?

– Убирайся к черту!

– Сам пойди туда! – хладнокровно возразил гимназист.

– Грубиян…

– От такого слышу.

Плюмажев заскрежетал зубами и решил – наградивши мальчишку подзатыльником – сейчас же уйти домой, но вместо этого проглотил слюну и обратился к гимназисту делано-ласковым тоном:

– Зубастый вы паренек… Вот что, дорогой мой: ежели не хотите одолжить на минутку, то… продайте!

– Да… продайте… А тетка мне потом покажет, как чужие бинокли продавать!

– Я уверен, молодой человек, – заискивающе сказал Плюмажев, – что тетушка ваша и не подумает на вас! Теперь прислуга такая воровка пошла… Я бы вам полную стоимость сейчас же… А?

Лицо гимназиста стало ареной двух противоположных чувств. Он задумался.

– Гм… А сколько вы мне дадите?

– Три рубля.

– Три рубля? Вы бы еще полтинник предложили. Он в магазине 8 стоит.

Гимназист с презрением повел плечом и опять обратился к противоположному берегу.

– Ну вот что – 5 рублей хотите?

– Давайте десять!

– Ну это уж свинство. Сам говорит, что новый восемь стоит, а сам десять дерет. Жильник!

– Мало ли что! Иногда и двадцать отдашь… Вот… теперь она наклонилась грудью! Замечательно у нее получается сзади… Перешла на мелкое место и видны ноги. Икры, щиколотки, доложу вам, замечательные!

Раньше гимназист восхищался бесцельно. Но теперь он делал это с коммерческой целью, и восторги его удвоились.

– Эге! Что это у нее? Ямочки на плечах… Действительно! А руки белые-белые… Локти красивые! И на сгибах ямочки…

– Молодой человек, – хрипло перебил его Плюмажев, – хотите… я вам дам восемь рублей…

– Десять!

– У меня… нет больше… Вот кошелек… восемь рублей с гривенником. Берите… с кошельком даже! Кошелек новый, три рубля стоил.

– Так то новый! А старый – какая ему цена – полтинник!

Плюмажев хотел возразить, что сам гимназист, однако же, ломит за старый бинокль вдвое, – но втайне побоялся: как бы мальчишка не обиделся.

– Ого! Стала спиной и нагнулась! Что это! Ну конечно! Купальный костюм расстегнут и…

– Слушайте! – перехватывающимся от волнения голосом воскликнул Плюмажев. – Я вам дам, кроме восьми рублей с кошельком, – еще перочинный ножичек и неприличную открытку!

– Острый?

– Острый, острый! Только вчера купил!

– А папиросы у вас есть?

– Есть, есть. По… зволите предложить?

– Нет, вы мне все отдайте. А! Кожаный портсигар… Вот – если папиросы с портсигаром, ножичек, открытку и деньги – тогда отдам бинокль!

Плюмажев хотел выругать корыстолюбивого мальчишку, но вместо этого сказал:

– Ну ладно… Только вы мне пару папиросок оставьте… на дорогу…

– Ну вот новости! Их всего шесть штук. Не хотите меняться – не надо.

– Ну, ну… берите, берите… Вот вам: можете пересчитать: восемь рублей десять копеек! Вот ножичек. Слушайте… А она… не ушла?

– Стоит в полной красе. Теперь боком. Нате, смотрите.

Гимназист забрал все свои сокровища, радостно засвистал и, игриво ущипнув Плюмажева за ногу, скрылся в лесной чаще.

Плюмажев плотоядно улыбнулся, приладил бинокль к глазам и всмотрелся: на песчаной отмели перед купальней в полосатом купальном костюме стояла жена Плюмажева Марья Павловна и, закинув руки за голову, поправляла чепчик.

У Плюмажева в глазах пошли красные круги… Он что-то пробормотал, в бешенстве размахнулся и швырнул ненужный бинокль прямо в воду.

* * *

До моста, по которому можно было перейти на тот берег, где стояла его дача, предстояло идти версты три…

Ноги ныли и подгибались, смертельно хотелось курить, но – папирос не было…

Поездка в театр

Ловким, грациозным движением Коля Кинжалов подсадил Лизочку Миловидову на площадку трамвая, а потом, вслед за ней, так же грациозно вскочил и сам.

А Коля Кинжалов в этот вечер чувствовал себя в особенном ударе. Был он в новом смокинге, лаковых ботинках, купленных по чрезвычайно удачному случаю, и теперь ехал с Лизочкой в театр, что сулило ему много впечатлений, прекрасных и захватывающе интересных.

– Пардон-с, пардон-с, – вежливо, но твердо говорил он стоявшей в проходе публике, – позвольте даме пройти вперед!

У него в уме уже назревала остроумная шутка, которую он скажет, получая от кондуктора билет. Это должно было рассмешить Лизочку, а развеселившись, она будет еще плотнее прижиматься к его плечу и еще более мягким взглядом будет смотреть на него, сильного и умного Колю Кинжалова.

– Господа, пардон! Позвольте даме пройти вперед и, ради бога, не толкайтесь.

Вагон неожиданно остановился.

Сделав испуганное лицо, Коля Кинжалов пошатнулся, растопырил руки, подпрыгнул и сел на колени какому-то дремавшему человеку в меховой куртке, пребольно наступив ему на ногу.

Господин встрепенулся, столкнул с себя Колю и сурово сказал:

– О, чтобы тебя черти взяли! Медведь!

Сердце Коли Кинжалова колыхнулось и провалилось куда-то далеко, далеко…

Он сразу, с ужасающей ясностью, почувствовал, что сейчас, после этого оскорбления, должно произойти что-то такое ужасное, такое неотвратимое и такое ничем уже не поправимое, после чего сотрется и исчезнет их поездка, театр, новый смокинг, купленные по чрезвычайно удачному случаю лаковые ботинки и даже сама Лизочка Миловидова – его первая благоуханная любовь.

Он оставил руку Лизочки, обернул свое пылавшее пожаром лицо к господину в меховой куртке и тонким, срывающимся голосом, чувствуя за спиной Лизочку, вскричал:

– То есть… Это кто же медведь?!

– Вы – медведь, черти бы вас разорвали! Своей лапой вы совсем в лепешку расплющили мою ногу!

«Сейчас надо ударить, – лихорадочно-быстро пронеслось в голове Коли Кинжалова. – Кулаком или ладошкой? Ладошкой лучше, потому что это считается пощечиной… Благороднее и оскорбительнее…»

Коля вынул правую руку из кармана и дрожащим голосом сказал:

– Если вы смеете оскорбляться, то