Презрение - Альберто Моравиа

— Откуда ты это взял?.. Да мне эта квартира не нужна, совершенно не нужна… Я готова сию же минуту переехать обратно в меблированную комнату… Видно, ты меня не знаешь… мне она совершенно не нужна…

Ее слова причинили мне острую боль, как бывает, когда с презрением отвергают твой дар, ради которого пришлось принести немало жертв. К тому же в этой квартире, о которой она говорила теперь с таким пренебрежением, последние два года заключалась вся наша жизнь, ради этой квартиры я пожертвовал любимой работой, отказался от заветных надежд. Не веря своим ушам, я тихо спросил:

— Она тебе не нужна?

— Нет, совершенно не нужна, голос ее дрожал от непонятной ярости и презрения, не нужна… Ты понял? Не нужна!

— Но вчера ты сказала, что хотела бы остаться в этой квартире.

— Я сказала это, чтобы сделать тебе приятное… думала, ты ею дорожишь.

Я изумился: выходит, это я, пожертвовавший своим призванием драматурга, я, никогда в жизни действительно не придававший значения таким вещам, выходит, это я дорожил квартирой? Поняв, что по какой-то неизвестной мне причине она начинает вести спор недобросовестно, я решил: незачем ее ожесточать, возражая ей и напоминая о том, чего она прежде так желала и что теперь упрямо отвергает. Впрочем, квартира была лишь деталью, важно было совсем другое.

— Оставим квартиру в покое, сказал я, пытаясь овладеть собой и сохранить примиряющий и рассудительный тон, я не об этом хотел поговорить с тобой, а о твоем чувстве ко мне… Вчера ты мне солгала не знаю, с какой целью, сказав, что любишь меня… Ты мне солгала, и именно поэтому я не хочу больше работать в кино… Ведь я делал это только ради тебя, а если ты меня больше не любишь, мне совершенно незачем всем этим заниматься.

— Но с чего ты взял, что я солгала? Что дает тебе основание так думать?

— Ничего и вместе с тем все… Об этом мы уже говорили с тобой вчера, я не хочу снова заводить разговор… Такие вещи трудно объяснить, их чувствуешь… И я чувствую, что ты меня разлюбила…

Эмилия вдруг сделала какое-то непроизвольное движение, и впервые за все время разговора слова ее прозвучали искренне.

— Ну зачем тебе до всего допытываться? глядя в окно, спросила она неожиданно печальным и усталым голосом. Зачем? Оставь все как есть… Так будет лучше для нас обоих.

— Значит, не отставал я, ты признаешь, что я, возможно, и прав?

— Ничего я не признаю… Я хочу только одного, чтобы ты оставил меня в покое… В ее голосе прозвучали слезы. Ну хватит, я пойду… мне надо переодеться.

Поднявшись, она направилась к двери. Но я успел остановить ее, схватив за руку таким же привычным движением, как и прежде: бывало, она поднималась, говоря, что ей надо идти, а я, когда она проходила мимо, ловил ее руку, сжимая узкое и длинное запястье. Тогда я не давал ей уйти, потому что во мне неожиданно поднималось желание, она это знала и послушно останавливалась в привычном ожидании, а я, не вставая, привлекал ее к себе и прижимался лицом к ее платью или сажал к себе на колени. Все это, после недолгого сопротивления и ласк, обычно кончалось объятиями на том же кресле или соседнем диване. Однако на этот раз и я отметил это с горечью у меня и в мыслях этого не было. Она не вырывалась, но отстранилась и, глядя на меня сверху вниз, спросила:

— Ну чего ты от меня, в конце концов, хочешь?

— Правды.

— Ты непременно хочешь, чтобы наши отношения испортились… Вот чего ты хочешь!

— Значит, ты допускаешь, что эта правда будет мне неприятна?

— Ничего я не допускаю.

— Но ведь ты сказала: наши отношения испортятся.

— Я сказала это просто так… а теперь пусти меня.

Однако она не вырывалась, даже не двигалась, а просто ждала, когда я ее отпущу. Я подумал, что этому холодному и презрительному терпению предпочел бы яростную вспышку, и со слабой надеждой пробудить в ней чувство любви я обнял ее. На Эмилии была длинная и очень широкая юбка со множеством складок: под моими руками она, словно спущенный парус вокруг корабельной мачты, плотно обвилась вокруг ее стройных и тугих ног. Я почувствовал, как во мне вспыхнуло желание, оно было непроизвольным, и в то же время я так ясно сознавал полную невозможность, неосуществимость его, что у меня сжалось сердце. Подняв голову, я сказал:

— Эмилия, что ты затаила против меня?

— Решительно ничего… А теперь пусти!

Обеими руками я еще крепче обхватил ее ноги, уткнулся лицом в подол. Обычно после этого я сразу чувствовал, как на голову мне опускается ее большая рука, прикосновения которой я так любил, и медленно, нежно гладит по волосам. Это было признаком ее ответного волнения, знаком согласия. Но на этот раз рука была безжизненной и вялой. И это столь отличное от прежнего поведение Эмилии ранило меня в самое сердце. Я отпустил ее, но тотчас вновь схватил за руку.

— Нет, не уходи, воскликнул я, ты должна сказать мне правду!.. Сейчас же… Ты не уйдешь, пока не скажешь мне всей правды.

Она по-прежнему стояла, глядя на меня сверху вниз; я не видел ее лица, но мне казалось, я ощущаю устремленный на мою поникшую голову взгляд и читаю в нем нерешительность.

— Ну что ж, произнесла она наконец, если ты настаиваешь… Я ведь согласна была, чтобы все продолжалось по-прежнему… Но раз ты сам этого хочешь, так слушай: я тебя действительно больше не люблю… Вот тебе правда.

Мы можем сколько угодно рисовать в своем воображении самые неприятные перспективы и даже быть уверенными, что именно так и произойдет в действительности. Однако, когда эти наши предположения, или лучше сказать уверенность, подтверждаются, это всегда бывает для нас неожиданным и болезненным. В сущности, я давно знал, что Эмилия меня разлюбила. Но когда я услышал об этом из ее уст, сердце мое болезненно сжалось. Она меня больше не любит слова, которые я столько раз мысленно повторял себе, теперь, когда она их произнесла, приобретали совершенно иной смысл. Теперь они были фактом, а не предположением, которое, впрочем, было почти что уверенностью. Они стали весомыми, приобрели ту осязаемость, какой никогда раньше не имели в моем воображении. Я уже не помню хорошенько, как воспринял эти слова. Возможно, услышав их, я вздрогнул: так человек, который встает под ледяной душ, прекрасно зная, что он ледяной, все равно, попав под струю, вздрагивает от холода, словно это было для него полной неожиданностью. Я постарался взять себя в руки.

— Иди сюда, стараясь говорить мягко, произнес я, сядь и объясни, почему ты меня разлюбила.

Она подчинилась и снова села, на этот раз на диван: Затем немного раздраженно ответила:

— Объяснять здесь нечего… Я тебя больше не люблю, это все, что я могу тебе сказать.

Чем больше старался я быть рассудительным, тем острее пронзала мне сердце нестерпимая боль. С вымученной улыбкой я сказал:

— Однако согласись, что ты должна дать мне хоть какое то объяснение… Ведь даже когда отказывают прислуге, ей тоже объясняют причину…