Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

grands noms10 почитали себя счастливыми быть принятыми в ее гостиной… Злополучного суженого послали в ссылку в петербургские тундры: изнывай там от тоски вдали от нашего рая. Гнев наш на него преложили мы на милость только недавно, и то с оговорками и на кондициях. Он у нас теперь не то жених, не то монастырский послушник, на искус поставлен: будет паинькой ходить в наших шорах, не глядя ни вправо ни влево, впряжем, пожалуй, в одну пару с Машенькой; вздумает увлечься опять свободным чувством – укажем ему дверь и величественно возгласим, как тот комический 11-beau-père в «Le chapeau de paille d’Italie»: «Mon gendre, tout est rompu»-11.

Гриша поднял опущенную голову с каким-то поразившим Сусальцеву, «знавшую его так близко», взмахом душевной бодрости:

– Вы забываете здесь одно, Антонина Дмитриевна: мою личную волю. Вы очень остроумно смеетесь над «традициями старых романов», над какими-то «оговорками» и «кондициями». Но ничего этого в действительности нет и не нужно: я просто люблю Марию Борисовну Троекурову.

– «Любите»? – странным тоном повторила она.

Она опустила вожжи, обернулась еще раз на него:

– A меня?..

– Вас?.. – был он в силах только пролепетать в первую минуту.

– Меня, да, – на лице ее заиграла какая-то неотразимая улыбка, – помните подчеркнутые вами однажды стихи в томике Alfred de Musset, которого давала я вам читать:

Quand un cœur vous a contenue,

Juana, la place est devenue

Trop vaste pour un autre amour12.

Разве после меня можно полюбить другую? Allons donc13!..

«Что же это такое, чего она хочет от меня?» – спрашивал себя в смятении Гриша. Сердце его усиленно билось, пред глазами стоял какой-то туман… Но ему надо было «выбиться из такого состояния», чувствовал он; надо было «не дать себя одолеть этому призраку». Он вызвал опять улыбку на уста:

– К чему вы это говорите, Антонина Дмитриевна? На что я вам теперь нужен, на что? – повторил он невольно дрогнувшим голосом.

Она попридержала лошадей:

– A если мне тяжело видеть в вас теперь врага, Григорий Павлыч! – воскликнула она, как бы одолеваемая каким-то неотразимым желанием высказаться. – Если я не переношу мысли, что вы можете меня презирать!..

– «Презирать», «враг», – он тихо закачал головой, – ничего подобного нет в душе моей к вам.

– Ну да, – как бы с горечью отозвалась она, – безграничное равнодушие, не так ли?

Он не отвечал, устремив прищуренные глаза в бежавшую пред ними даль… A сердце его все так же усиленно билось, и в ушах «невыносимым звоном», казалось ему в эту минуту, звенели «предательские» звуки ее проницающего гортанного голоса.

Она еще раз повела на него избока взглядом, и губы ее побелели:

– Наша беда с вами, Григорий Павлыч, состоит в том, что вы слишком, как говорится, прямолинейны, 14-rectiligne. В теории это может быть прелестно и во всяком случае очень почтенно, за это во Франции дают даже людям le prix Monthyon[88], но дело в том, что вашей прямой линии в природе не существует вовсе, il n’y a que des courbes, a вы это допустить до сих пор не хотели. Я всегда была виновна в ваших глазах тем, что не подходила под тот казенный шаблон, под который привыкли вообще люди подводить известную категорию человеческих существ, к которым, по видовым признакам, должна была принадлежать и я. Оказывалось, что видовые признаки одно, a в действительности выходило нечто совсем иное. Все это лицемерие девичьей скромности, в которую никто давно не верит и которой все между тем продолжают требовать, – несомненный будто бы признак d’une «jeunne personne comme il faut», – все это во мне отсутствовало. Было существо, ненавидящее фальшь и условность, свободное умом и разумеющее жизнь такою, какова она в действительности, a не в «нравственных» книжках английских старых или безобразных blue stockings-14, которым никто в жизни не решился дать случая согрешить… Я вам нравилась, несмотря на это, быть может, даже именно поэтому, но вы все же почитали обязанностью своею «протестовать» словом и мыслью против моей разнузданности… Правда?

– Я не протестовал, мне было больно, – невольно вырвалось на это у Юшкова.

– Да, потому что… я не знаю, как это выразить нежнее, – усмехнулась она, будто извиняясь за то, что хотела сказать ему, – у вас нет широкого захвата в мысли, 15-l’envergure vous manque, вы слишком, повторяю, прямолинейны, вы не допускаете, что большому кораблю, как говорит пословица, требуется простор океана, a не лужа деревенского пруда. A я всегда, sans me flatter-15, чувствовала себя большим кораблем, Григорий Павлыч; я не могла довольствоваться малым, не могла переносить нищенского существования в Юрьеве; мне нужно было все, что может только дать жизнь тому, кто сознает себя способным стать над нею владыкой… Я вышла замуж; мне нужен был прочный фундамент для моего будущего здания; я и взяла для него первый материал, какой давался мне в руки. Выбора у меня в тогдашнем моем положении не было… Вы, – промолвила она тут же со смехом, – «вы, принц», как говорит Беатриса у Шекспира[89], «годитесь только для праздников», a мне нужен был муж для будней… Но вы ничего, ничего этого не хотели, не в состоянии были понять, – вскрикнула она словно с отчаянием, – вы перечеркнули меня и память обо мне большим крестом с той минуты, когда я решилась, по-вашему, «продать себя», выходя за monsieur Сусальцева.

Он все так же сосредоточенно молчал, уставившись машинально глазами в ее державшую вожжи левую руку в шведской по локоть перчатке, застегнутой на двенадцать пуговиц. «В каком романе, – проносилось у него в голове, – читал я что-то совершенно похожее на эти слова?..»

– По-вашему, – говорила она меж тем с возрастающим жаром, – я хотела богатства для богатства, a я в нем видела лишь двигательную силу…

– Она у вас в руках теперь: счастливее ли вы стали? – поднял на нее строгие глаза ее спутник.

– «Счастливее!» – повторила она чуть не плачущим голосом. – Разве я в таком случае сидела бы здесь с вами, увезя вас насильно от ваших «занятий», добиваясь от вас тщетно хоть одного слова прежней… – она как бы искала надлежащего выражения, – прежней… дружбы! Счастливые забывают, a я ничего не забыла, как видите. В душе моей все та же жажда и та же мучительная, смертельная неудовлетворенность.

– Я это угадал, – прошептал Гриша, – когда вы так весело, по-видимому, так цинично, – извините меня за выражение, – рассказывали нам в тот раз все эти невероятные парижские истории.

– «Цинично»? – повторила она