Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

«каким она всегда желала его видеть»: счастливый, оживленный, веселый. И у самой у нее на душе стало вдруг так светло, так лучисто-светло… Но не показывать же это ему прямо, «еще зазнается, пожалуй»…

– Посмотрите на него, – обернулась она к Фирсовой, – каким он глядит именинником.

– Рад, что вернулся, – засмеялась та.

– Совсем нет: рад, что был там, что видел, что слышал райский голос.

– Ну уж «райский» совсем тут не к предмету, Машенька, – заметила Анфиса Дмитриевна.

– A он находит… Не правда ли, ведь вы находите, Гриша?..

– Что нахожу?

– Что «лучше Олимпиады Самсоновны барышни на свете нет», как говорится в этой пьесе Островского3, которую я видела в Москве, – хохотала Маша. – О чем у вас с нею были разговоры, говорите сейчас? – приставала она к нему.

– Она перещеголять вас намеревается по части науки, – смеялся он тоже, – школу женскую хочет завести в городе, с приданым вместо похвальнаго листа за успехи учениц.

– И вас приглашает быть у нее помощником? – живо выговорила девушка без всякого уже следа веселости.

– Почем вы знаете? – вскликнул он с удивлением.

– Как трудно догадаться!.. Вот видите! – обернулась она еще раз к Фирсовой. – Я знала наперед, что она непременно уж что-нибудь выдумает.

– Так мало ли что!

И Анфиса Дмитриевна пожала плечами:

– С тем и останется.

Гриша взял опять обе руки Маши в свои.

– Ну что, скажите, могла бы она «выдумать», о чем бы стоило вам беспокоиться?

Но она перебила его и даже ножкой топнула.

– Нисколько я не беспокоюсь, и не воображайте, пожалуйста! Но я знаю, что она будет делать все, чтобы привлечь вас в свой «cercle d’attraction», comme on dit4, и отвести от нас, от папа. Им это теперь нужно… Вот тут сейчас Николай Иванович был, и мы говорили с ним… Против папа подымают всех в уезде теперь, против его влияния.

– Так что же, вы думаете, – воскликнул Гриша, морща брови, – что я поддамся на эту интригу?

– Еще бы вы поддались!.. Но вы… вы… Я не знаю, но уж она наверно не без какой-нибудь mauvaise arriere-pensee5 ищет теперь… дружбы с вами, – подчеркнула Маша с какою-то особенною, тревожно звучавшею интонацией.

– И конечно, – сказал Гриша, – если допустить, что она действительно ищет этого, a не просто, без всякой хорошей или дурной задней мысли, минутного рассеяния от все той же, как я мог заметить, снедающей ее внутренно скуки и тоски… Нет, Маша, – вскликнул он в каком-то мгновенном восторженном порыве, и глаза его нежно устремились на девушку, – я провел там три часа точно под душью ледяной воды, падавшей мне капля за каплей на голову, и от которой все нервы мои приходили в судорожное содрогание. И вот вижу вас опять, и снова мне легко и сладко дышать, и опять чувствую себя бодрым, здоровым, верующим…

Он говорил искренно, от всей души, забывая в эту минуту, под лучами этих девственных, любовно и тревожно глядевших на него глаз, что там, к тем «ледяным» каплям, падавшим ему на голову, примешивалась еще иная струя, струя соблазна, и шептали внутри его презрительные звуки о его «ничего не испытавшем до сих пор улиточном существовании».

– Бог с ней, не нужно мне их никого, – горячо продолжал он, – лишь бы мы по-прежнему были друзьями, моя честная, чистая Маша!

Прелестное лицо ее все расцвело опять.

– «Ворона и лисица», басня Крылова. Ворона выхожу я; ведь так, Анфиса Дмитриевна? a он лисица:

Какия перышки, какой носок,

И верно ангельский быть должен голосок!

– Ну уж на лису-то вовсе не похож, – закачала, смеясь, головой Фирсова.

– Нет, нет; не похож, я шучу, Гриша! – вскликнула Маша, вскидывая вверх свои белые, несколько большие и длинные руки и роняя их на плечи молодого человека. – Вы у нас бедненький, добренький, мягонький как овечка Божия!

Антонина Дмитриевна Сусальцева между тем, вопреки чаянию Троекурова, была, по-видимому, решительно намерена заняться «цивилизацией» женского населения города ***. Дня четыре после известного нам обеда в Сицком Гриша Юшков получил от нее записку на изящном, цвета 6-«verre d’eau» листке с изображением на заголовке его белоснежной голубки с письмом в клюве и девизом: «Vole et reviens vite»-6, в которой говорилось на изысканно шутливом французском языке, что «замок ее опустел после отъезда разлетевшихся из него гостей и что она, свободная теперь духом и движением (libre d’esprit et de mouvement), желает облечь в плоть (donner corps) то зародившееся у нее в идее предположение, о котором она говорила ему при последнем их свидании, вследствие чего просит его прибыть к ней без отговорок и не откладывая (sans faute ni retard) для необходимых об этом переговоров». Гриша прочел эту записку медленно, строку за строкой, перечел ее еще раз, словно желая удержать каждое из выражений ее в памяти, но вдруг затем нервно порвал ее в мелкие куски и вышвырнул их в открытое окно, a посланному красивой барыни велел передать на словах, что «очень извиняется, не имея возможности отвечать ей письменно, так как сейчас едет в город и никак не может обещать быть в скором времени в Сицком вследствие занятий по должности, требующих постоянного присутствия его в городе»… «Пусть называет меня неучем, – сказал себе при этом Гриша, – а так по крайней мере разом конец будет!..» Антонина Дмитриевна, получив этот словесный ответ, не назвала его никак; губы ее только слегка дрогнули и сложились в недобрую усмешку.

Прошло еще несколько дней. Гриша сидел однажды часу в третьем пополудни на городской квартире, издавна нанимавшейся отцом его в доме, где помещалась и дворянская опека, с секретарем которой временный предводитель в эту минуту занимался бумагами. Они сидели друг против друга за письменным столом, помещавшимся между двух окон, выходящих на улицу. День был чудесный; солнце пекло, и наполовину спущенные в ограждение от лучей его темные зеленые сторы надувались и шелестели под взрывами набегавшего в открытые окна от времени до времени ветра.

Легкий грохот подъехавшего экипажа отвлек внимание обоих от лежавших пред ними отпусков и отношений.

Секретарь опеки, молодой человек со взъерошенною «чертом» шевелюрой, какие только встречаются в провинции, быстро откинулся с места головой к окну, подсунул ее под стору и выглянул на улицу.

– Барыня какая-то, великолепная! – объявил он шепотливо и поспешно, так же быстро оборачиваясь ликующим лицом к своему начальнику.

И в то же время донесся до Гриши женский голос, спрашивавший громко:

– Григорий Павлыч Юшков здесь живет?

Нервная дрожь пробежала у него по спине.