Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

княгини и девицы из cafés chantants1, жиды-биржевики и потомки крестоносцев сваливались в одну пеструю кучу, лихорадочно состязаясь в преследовании тех же грубо-материальных целей, – мира, где успех оправдывал все, grandes dames хвалились громко любовником, отбитым у кокотки, вчерашний проходимец, нажившийся шулерством или маклерством всякого рода, становился сегодня именитым амфитрионом, на приглашение к которому напрашивались люди самых почетных общестенных положений, и купить, «en y mettant le prix voulu»2, прибавляла, беззастенчиво смеясь, Сусальцева, можно было все, от титула и должности до чести любой матери семейства… Все это передавала красавица совершенно просто, откровенно как факты, не подлежащие протесту, ниже осуждению, и о которых упоминала она лишь с той комической стороны их, которая в данный момент послужила предметом забавы для досужих любителей скандала. Но во всем этом, смутно и тревожно сознавал молодой человек, было нечто, что в ее устах приобретало неотразимую привлекательность, нечто задорное, захватывающее, говорившее о «бесконечном, бесконтрольном, всецелом наслаждении жизнью», которого не ведал он до сих пор, не ведал «до тридцати шести годов своего улиточного существования».

Непосредственно, unreflektirt, как говорят немцы, потешались зато остальные два слушателя хозяйки. Все, что рассказывала она, было для них так тонко, забавно и «интересно»!

– Un trou-la-la universel3! – надрывался хохотом, сияя несколько воловьими глазами, губернаторский чиновник Соловцов, воспитывавшийся в лицее на философии «Petit Faust» и эстетике «Прекрасной Елены»4.

– В сущности, скверно ведь! – воскликнул Гриша, встряхнув головой и как бы отгоняя этим движением соблазн, вкрадывавшийся к нему в душу.

– Чем «скверно»? – обернулся к нему с изумлением тот. – C’est bigrement amusant, cette noce-là5!

– Никаких целей, кроме наживы, и все существование один бесшабашный и… безнравственный, – как-то искусственно веско прибавил Гриша, – пир жизни.

– A на что ж она иначе нужна? – возразил современный юноша. – Jouir, c’est vivre6!

– Не всегда, впрочем, – заметил Гордынин, скромный и сдержанный молодой человек, говоривший вообще мало и как бы неохотно.

Антонина Дмитриевна полуобернула к нему голову:

– Нет, не всегда, но и отрекаться я не вижу причины.

– От чего это?

– От того, что Григорий Павлович называет «жизненным пиром». Как ни бессмыслен религиозный аскетизм, его все же понять можно. Но когда ты не Антоний Печерский и не Мария Египетская, – засмеялась она, – проходить мимо того, что может нам дать жизнь приятного, я не понимаю, признаюсь. Главное, что никто тебе за это не скажет спасибо, – добавила она с ироническим оттенком, который Гриша чутьем почуял относящимся к нему.

– Да иной просто по натуре своей не расположен к «пированию»: он и «отходит», как вы говорите, – возразил Гордынин.

– A я вам вот что скажу, mon cher monsieur, – и красавица так и осветила молодого человека искристыми глазами своими, – il y a le baptême de la vie7, без которого не может обойтись теперь человек, как не мог обойтись новорожденный без погружения в купель в понятиях первоначального христианства. Если б я была мать дочери-невесты, я бы никогда не согласилась отдать ее 8-à un petit godiche, не прошедшему ни чрез какой struggle of life-8 и видящему в жизни какой-то математический икс, к разрешению которого он не знает формулы.

– Почему же вы думаете? – счел нужным вступить опять в разговор Юшков. – Формул для вывода этого икса есть много совершенно известных.

– Например?

– Например… долг, – произнес он нетвердым голосом, как бы мгновенно оробев.

– 9-Le devoir! – протянула она с комическим эмфазом, раскидывая руки рознь. – Je m’incline… Добродетельно, хоть и не совсем ново!.. И далеко вы уедете с этою формулой, вы полагаете? Удовлетворится ею, по-вашему, молодое существо, которое вверит судьбу свою этому вашему человеку «долга», когда на живые требования ума ее и воображения он будет отвечать ей цитатами из прописной морали? Я отвечаю вам, что не пройдет шести месяцев после свадьбы, как она повиснет на шее первого gandin-9, который заговорит с нею настоящим языком.

– J’crois ben, saperlipopette10! – расхохотался во всю силу Соловцов, восхищенный нескромным намеком, заключавшимся, понял он, в этих словах.

Гриша вспыхнул по самые глаза; голос его задрожал:

– Есть, к счастью, между женщинами и такие, к которым не осмелится подступить ни один «gandin» ваш и не пристанет ни одного брызга от его настоящего языка.

Сусальцева, как бы не замечая его раздраженного тона, лениво откинулась в расшитые подушки дивана, на котором возлежала:

– Желаю вам такую встретить, – небрежно уронила она, – я не встречала.

– Вы клевещете на ваш пол, кажется, из любви к спору, – тихо усмехнулся Гордынин, – вы первая, как говорит общий голос, оставались век свой глухими на какие бы ни были речи, которые говорились вам, и на каком бы языке они ни говорились.

Она пожала плечами:

– Uniquement parceque je suis pratique11 и очень рано вкусила от того горького древа, которое называют опытом… Но кто же вам сказал, – примолвила она, медленно и как бы устало сожмуривая веки, – что и для меня нет языка, которого звуки были бы в состоянии пробудить меня от спячки… Поверьте, в любой повести женского сердца, как называют это романисты, все зависит от музыканта. Он не нашелся для меня, – вот и все!

– Пока? – подчеркнул, лукаво подмигивая ей, лицеист.

– Пожалуй…

Она слегка кивнула и усмехнулась опять.

У лицеиста все лицо загорелось:

– Что же нужно… que faut il pour vous plaire, madame12?

– Как вы молоды! – рассмеялась она. – Разве существуют ответы на такие вопросы?.. Почем я знаю сама!

– Но приблизительно, однако, – приставал он, – какие именно качества…

– «Качества»? Que vous êtes donc naif, jeune homme13! Скажите недостатки, это еще понятно.

– Quelque vice grandiose alors14? – подмигнул он почему-то, принимая вид самого прожженного roué старых времен.

– Наш век так измельчал, – презрительно отозвалась она, – что ни на что «грандиозное» люди более не способны ни в хорошем, ни в дурном… Конечно, – примолвила она чрез миг с новою, не то ленивою, не то надменною усмешкой, – если бы кто-нибудь, как тот испанский гранд, влюбленный в свою королеву[87], поджег бы свой дворец, чтоб иметь только случай пронести меня сквозь огонь в своих объятиях…

– Вы полюбили бы его? – так и вскрикнул Соловцов.

– Не знаю… mais il aurait eu des chances16…

– Дорогой шанс во всяком случае! – добродушно сострил Гордынин.

– A вы полагаете, что я стою дешево? – спросила Антонина Дмитриевна с невыразимою дерзостью выражения.

Бедный Гордынин, смутившись, растерянно заворочал плечами. Лицеист зато восторженно захлопал в ладоши:

– Adorable, splendide, épatant17! – нанизывал он подлежащие эпитеты из своего опереточного лексикона.

Гриша сидел бледный, словно