Высокий титул - Юрий Степанович Бобоня

каждого в отдельности открытым голосованием. Ваське было предложено два месяца самоотверженно бороться с нарушителями общественного порядка, и только тогда он сможет стать полноправным членом дружины…

Словом, собрание затянулось. Из клуба мы шли вчетвером: Дина, Алешка, Васька и я.

— Мальчики! — попросила Дина. — Мне завтра рано вставать, за телевизорами в район ехать, так проводите меня втроем, ладно?

Алешка промолчал. Зато Васька обрадовался:

— Мы завсегда! — И ко мне: — Эх, Григорьич! И запоем мы теперя на репетиции! Сам товарищ Голомаз позавидует, голосище у меня знаешь какой?

— Слышали! — буркнул Алешка. — Как-то ты по пьянке переходил Сухоречку вброд и такое «караул!» выдал, что всех сторожей, не то что в Красномостье — в Родничках перебудил! Помнишь?..

* * *

Почтальон попросил меня передать письмо для Алешки. В поисках адресата я зашел в коридорчик культмага и через застекленные двери, неплотно прикрытые, увидел своего друга с Диной. Я задержался на секунду (да простит мне читатель мое любопытство!) и прислушался.

— Скорее бы вызов в училище приходил! — говорил Алешка за прилавком, помогая Дине раскладывать на стеллажах игрушки. — Какая цена этому глиняному льву?

— Это кошка.

— Ну да! Пасть-то у этой кошки вон какая!

— А ты прочитай на задней лапе название и адрес фабрики.

— Да-а-а… Действительно, кошка! А цена львиная — три рубля! И тяжелая. Такими игрушками детям до шестнадцати лет играть не положено…

— Ты лучше посмотри на статуэтку справа, в углу! В фактуре Лев Толстой, а в натуре — Хоттабыч после бани…

— Почему после бани?

— Вид у него блаженный, и бороду не успел расчесать…

Алешка повертел в руках бородатую статуэтку:

— Не уважают нынче стариков… Как говорит Васька Жулик: «Молодым везде у нас помогут — старики нигде у нас не в счет!..» Это, конечно, Голомазов «афоризм», да ведь с кем поведешься, как говорится…

— Алеша, милый! — Дина подошла к Алешке и взяла его за руки. — Спаси меня от Васьки! Проходу мне не дает! Тебя убить собирается, а вчера огромный кусок сала принес — и на прилавок: «Это вам, Дина Митровна, на здоровьице, потому как вы в пояснице шибко жидковаты… Известно — не дома!» Замучил он меня!.. С одной стороны, хорошо: пить стал меньше, выбритый всегда, к телогрейке все пуговицы пришил… А с другой? Смех…

— Вот негодяй! — заволновался Алешка, — Да я его! Обещаю: пока я тут — девятой дорогой обегать тебя Васька будет! А уеду в училище — Степану закажу…

— Нет! — потупилась Дина. — Ему не говори… Не надо…

— Почему?

— Я не могу тебе объяснить, но… н-не нужно!

— Ах, вот оно что-о-о… — Алешка отвернулся к окну: — А я-то думал…

— Ну не обижайся, пожалуйста!

— Да уж обижаться тут не за что…

Дальше я не захотел оставаться в своем укрытии: затопал ногами на месте, увидел, как метнулась в противоположный отдел «Радиотовары» Алешкина симпатия.

Я отдал ему письмо, купил коробку канцелярских кнопок, и мы ушли.

По дороге в клуб Алешка надорвал конверт, извлек из него мелко исписанный лист и долго читал его, а в гримировке молча протянул мне. Письмо было от Алешкиной тети, которая жила в Пензе с мужем, а значит, с Алешкиным дядей. Дядя работал на какой-то стройке прорабом.

Тетя срочно вызывала Алешку к себе и обстоятельно разъясняла, как в одну из суббот познакомился ее муж в рабочей столовой с неким Варламом Мазницким. А познакомились по причине хмельного тяготения: у Варлама не хватало полтинника, а Алешкин дядя доплатил. Варлам обещал отдать в три раза больше, записал дядин адрес, назвавшись преподавателем художественного училища, но своих координатов не сообщил, уверяя, что в училище его знают больше, чем вахтера Сидоровича, которому осталось шесть месяцев до пенсии. После совместного распития замаскированной под столом бутылки, Мазницкий крепко ругал висевший на стене натюрморт и его создателя, до слез восторгался каким-то Пикассо, называя его Павлой. Потом признался, что его, Мазницкого, зажимают бездари, засевшие в академии. Дядя же в свою очередь рассказал ему про племянника, и Варлам немедленно приказал вызвать Алешку, которому он поможет «прорезать» в училище именем своей репутации, а также через какого-то Свирь Свирича и попросил у дяди еще двадцать копеек. Дядя дал рубль — Мазницкий заплакал и объявил, что дядин профиль — профиль Александра Македонского, и стал умолять дядю позировать при создании им исторической картины. Тот согласился с большим трудом, потому что должен был закрывать наряды…

Соглашение «обмыли» еще одной бутылкой. Теперь Мазницкий ругал Сарьяна, грозился отобрать у него премию и пустить по свету… Двое других собутыльников стали требовать немедленной выдачи виновного и неизвестного, чем бы все это кончилось, если бы не подошедший милиционер, который попросил всех пройти в отделение. Там, к удивлению всей компании, на Мазницкого махнули рукой, может, потому, что и в самом деле личность он известная, но, скорее всего, Мазницкий давно примелькался в милиции, да и взять с него было нечего…

Ответственный дежурный лейтенант стал требовать у дяди адрес товарища Сарьяна, которому грозит опасность ограбления, а может, и смерти. Быстро прохмелившись, дядя и собутыльники хором вспомнили, что Мазницкий, кажется, говорил, что Сарьян живет в Армении и так же, хором, назвали лейтенанту эту ароматную республику. Но лейтенант навострил уши, ехидненько улыбнулся и спросил: «А может, в Аргентине? Я и не таких «раскалывал»! Лучше добром признавайтесь!..»

Словом, всех троих закрыли в кэпэзэ, и теперь тетя носит дяде передачки и слезно просит приехать к ней своего любимого племянника.

…Мы смеялись над письмом, но когда дома прочли его Алешкиной матери, Евдокия Ильинична расплакалась: тетя была ее единственной сестрой и жила в городе, чем гордилась Алешкина мать. Теперь же, не в шутку встревоженная сестриным горем, она потребовала срочного Алешкиного отъезда, хоть в душе и боялась разлуки со старшим сыном.

Отец же смотрел на эту историю сквозь пальцы. Он преподавал вот уже двадцать четвертый год рисование в Красномостской школе и относился к своему делу с такой любовью, что домашние неурядицы, к каким и отнес Николай Андреевич тетино письмо, шли не в счет. Евдокия Ильинична собрала семейный совет, в котором маленький Алешкин братишка Сережа занял свое должное место у отца на коленях. Предложение матери об Алешкином отъезде им было принято так же, как и отцом, с той лишь разницей, что Сережа промолчал, а Николай Андреевич вдруг обвинил учителя географии, штатного лектора Афанасия Кузьмича Проталина в неуплате профсоюзных взносов, Николаю Андреевичу, как профоргу школы, вовсе не хотелось платить свои семьдесят копеек…

Таким образом, Алешкина судьба была решена, а день отъезда назначался на среду.

— Вот это вызов! — сокрушался Алешка. —