Берегите весну - Лев Александрович Бураков

— Как хотите.

— Идем! И я прошу тебя: называй меня на «ты». Неужели это так трудно?

Саша улыбнулась глазами и неожиданно для себя и Львова храбро взяла его под руку.

— Идем!

Львов внимательно взглянул в ее глаза.

— А знаешь, Саша, глаза у тебя какие-то особенные, они и серые, и в то же время голубые. Да, да, смотри — голубые! — Он искренне удивлялся, брови его стягивались к переносице, где всегда залегала упрямая морщинка. Саша шла молча и чувствовала, что инженер рассматривает ее как-то по-новому, не как раньше, в совхозе. Ей было немного неудобно от его пристального взгляда, но она молчала: то, что говорил Вадим Петрович, было интересно, ново. Хотя он просто рассказывал ей о событиях, связанных с тем или иным местом города, по улицам которого они сейчас шли вместе. Саша в душе удивлялась — оказывается, Львов, совхозный инженер, любил и знал город, пожалуй, лучше любого городского старожила. И ни одного слова о чем-либо, касающемся их отношений.

Саша знала, что она многим нравится. Еще в школе ей писали записки. В техникуме не один старшекурсник пытался проводить ее после танцев, а иногда и после занятий. Мальчики старались показать себя лучше остальных — солидными, умными. Вздыхали и острили, дрались и плакали, считали себя неотразимыми, а некоторые даже думали, что она их любит, и проявляли большую настойчивость, но все быстро получали отставку. Лишь Виктор был старым, испытанным другом…

Был? Да, был. Не пишет. Ни разу даже не зашел домой. Хоть спросил бы у мамы, как она: жива ли в своем совхозе? Вот бы встретить его сейчас. И не заметить. Гордо пройти мимо. Пусть думает, что хочет.

Они проходили через бульвар, гравий сочно хрустел под ногами. Оранжевые ветви яблонь, разноцветные скамейки… На одной из них было вырезано кем-то ее имя. Львов предложил:

— Посидим? Подышим городским озоном.

Они сели. Скамейка была старая, с потрескавшейся зеленой краской. Мимо спешили прохожие. Большинство со свертками в руках. Народ готовился к празднику. Прошел парень в зеленой шляпе, слегка покачиваясь, ухмыльнулся и помахал им ладошкой…

— А знаешь, Саша, — Львов поправил очки двумя пальцами, — у меня завтра праздник…

— У всех праздник, не только у вас.

— У тебя.

— У тебя…

— У меня еще и день рождения. Так что придется пить вдвойне. Ну, я шучу, конечно.

В начале аллеи остановилась парочка и, поцеловавшись, пошла дальше. Львову почему-то стало грустно. Обычно он встречал праздник и свой день рождения один, как-то так уж получалось… И сейчас он боялся, что все это — городской бульвар, сидящая рядом Саша — окажется непрочным сном, таким же, как наползающий в улицы вечерний сырой туман. Он посерьезнел:

— Я хотел бы все рассказать тебе… про себя.

Саша предостерегающе подняла руку. Покачала головой: не надо. Она не хотела слушать. И не потому, что ей было неинтересно узнать о Львове больше, чем она знала сейчас. Нет, она неожиданно для себя почувствовала, что боится. Чего? Она не могла бы сейчас сказать… Такой вечер необыкновенный, хрупкий: одно лишнее слово, маленький толчок — и он рассыплется.

— Не надо ничего говорить… Я знаю все, что мне надо знать, — тихо, задумчиво проговорила она. — Не сейчас…

Львову почудилось в ее словах безразличие. Он сразу замолк, погрустнел. И чем больше молчал, тем сильней в нем вскипало раздражение. Раздражение и злость. Злость на себя. На свое неумение, неуклюжесть. На глупое положение неудачливого кавалера. Мысли, одна нелепее другой, теснились в голове. Разболтался, захотелось пооткровенничать. Назначил свидание. У него, видите ли, день рождения. И посему он морозит девчонку на улице. Хотел объясниться, рассказать о себе. Смешно. Глупо.

Внезапно, как по команде, вдоль аллеи вспыхнула цепочка фонарей. От их белого, ослепляющего света сразу стало холодно и неуютно, как на пустой театральной сцене.

— Тебя, наверное, ждут? — с трудом разлепил он губы. — Я задержал тебя, извини…

Саша удивленно взглянула на инженера: что это с ним?

— Да, да, — продолжал Львов с едва скрываемой в голосе горечью, — приехала веселиться, а сама теряешь время со мной. — Чем дальше он говорил, тем все больше казался сам себе противным. — Прохладно стало, да и время уж…

— Да, вы… вы правы, — прервала его Саша. — И холодно, и время… До свидания.

Она быстро встала и пошла по аллее, все ускоряя шаги. В конце бульвара она почти бежала. Где-то тут должна быть троллейбусная остановка… Саша бежала и думала: догонит ее Львов или нет? У остановки она оглянулась: инженера не было. Из-за поворота выполз троллейбус, похожий на бабочку с обрезанными крыльями. Вместо крыльев — две тонкие жилки беспомощно цеплялись за паутину проводов.

«Подумаешь: «вы теряете время»… А все же зря я ушла, но и он… если надо — догнал бы», — думала Саша, стоя в троллейбусе. Какой-то мужчина с плоским маслянистым лицом в упор уставился на нее, и она еле дождалась своей остановки.

…В комнату Саша вошла недовольная всем на свете. Легла на диван. Матери дома не было. Наверное, в гостях где-нибудь. В комнате было тепло, темно и скучно.

Вдруг в дверь резко и громко постучали, и она отворилась. На пороге стоял Виктор. Черные глаза его улыбались.

— Сашок! С прибытием. Время, как видишь, работает на нас. Ну, вставай и марш со мной! — Виктор широко распахнул руки, как бы пытаясь заключить ее в объятия вместе с диваном. Он был в отличнейшем настроении, и это почему-то обидело Сашу. Она отвернулась к стене и, еле сдерживая беспричинные слезы, капризно прервала его:

— Ворвался, затарахтел. А у меня голова болит.

Виктор подсел к ней. Заглянул в лицо.

— Что за фокусы? А ну, Сашок, встать! Пойдем со мной и голову вылечим моментально. Идем, опаздываем… Тут недалеко знакомая компания собралась, старые друзья, будет ужасно весело…

* * *

Друзей было немного. Все были уже навеселе. Играл магнитофон. Бесконечная коричневая лента без отдыха и перерыва выдавала в прокуренную атмосферу комнаты один нервный твист за другим. Молодой парень, хозяин дома, представился, держа двумя пальцами галстук-бабочку:

— Додик, будущий народный артист.

Выпили штрафные. Затем еще и еще. Что-то сладкое и крепкое… Лампа, затененная шелковым абажуром, светила где-то далеко-далеко. Потанцевали. Затем еще выпили. Две девицы — Жанна, рыжая, с прической под Брижитт Бардо, и черная, цыганистая Вера — пили наравне с ребятами и вели себя довольно непринужденно. Вера называла вино «уральским кальвадосом» и, прижимаясь к Додику, громко шептала:

— Робби, позволь мне закусить поцелуем?

Додик, он же Робби, он же будущий народный артист, охотно позволял. Робби?