Пассажиры империала - Луи Арагон

вечер, заходящее солнце: жизнь подошла наконец к пределам мрака, и была она такой полной, такой пламенной, такой чистой, что стала подобна утолённой жажде; всё влечёт теперь к покою, к ночной тени, и только страшно, чтобы спутник твой не сошёл в неё раньше тебя…

Часами её голова была занята этими грёзами, воображение рисовало картины жизни вдвоём, — не какие-нибудь треволнения бурной, романтической жизни, а неимоверную пустоту жизни, в которой достаточно быть вдвоём, всегда вдвоём, только вдвоём… Пьер, любовь моя!

Весьма странные мечтания в той реальной обстановке, которая окружала Дору в «Ласточках». Но она была так захвачена этой игрой, что не замечала смешной её стороны, не видела уродливого комизма в этом противоречии между её машинальными повседневными действиями и безумными вымыслами. Труднее всего ей было в присутствии Пьера. Она должна была слушать то, что он говорит, не разрушая своей идиллии, не обрывая своего сентиментального романса, внимать его словам и улыбаться натянутой улыбкой, с которой лгут тяжелобольным. Дело шло так, словно спутник всей её жизни немножко тронулся умом, у него есть свои пунктики и не нужно ему противоречить. Вот она и позволяла ему говорить всё что угодно, мучилась, но примирялась с его манией, когда он снова и снова заговаривал о маленьком Жанно, о ребёнке своего сына, того самого сына, которого он будто бы имел от другой женщины. Слова его, конечно, терзали ей сердце, как тихое помешательство, как воображаемая измена, но она не прерывала господина Пьера, она даже сама толковала о ребёнке, как будто он и вправду существовал… и вправду существовал…

Господин Пьер говорил:

— Это просто поразительно. Я думал, что успокоюсь, когда не буду больше его видеть… А вот недостаёт мне маленького Жанно… Положительно недостаёт. Ночью, знаете ли, просыпаюсь, и такая невыносимая тоска… Говорю себе, что больше никогда его не увижу. И вот нелепость: всё вспоминается, как он поднимает лопатку и постукивает по донышку ведёрка, вытряхивает из него свои пирожки… и во взгляде такое разочарование, потому что пирожки развалились… Ну, не глупо ли думать об этом? Старость… Наверное, это старость… И как же тогда? Ведь это противоречит всему, в чём я был убеждён, всему, что я думал всю жизнь, всю жизнь… Ребёнок… Стыдиться мне надо, верно?

Дора его не слушала. Она старалась вспомнить какой-то мелкий случай из далёкой поры молодости, когда в них обоих было столько силы и любви, давнюю историю, случившуюся ещё в начале их совместной жизни, когда ещё их не соединяла нерасторжимая близость, а было страстное взаимное влечение и боязнь, — в те дни глаза у них почему-то блестели, и так сладко у неё замирало сердце, когда он приближался, протягивая к ней руки…

— Мадам Тавернье, я начинаю понимать, что делается в душе у стариков, которые ворошат своё прошлое и обращаются к небесам, и вся правда, все верования их зрелого возраста тонут в великом страхе старческих лет… Я начинаю понимать это ослабление разума, это безумие… Только у меня не бог, не церковная театральщина, не молитва, а вот этот ребёнок… Этот ребёнок…

Что это он говорит? Словно бредовое видение больного, она отстраняла эти лихорадочные речи, этот взволнованный лепет. У неё было одно неотвязное желание, одна властная потребность: она хотела, чтобы он приехал к ней, — нет, к себе, в Гарш, в их общий дом.

Удостоит ли он приехать? Она дерзнула пригласить его. В воскресенье… да, в воскресенье, ведь теперь все воскресенья у него свободны. Так говорила она, упрашивая Пьера, — она как будто разделяла ту безумную иллюзию, которой он тешился, и убеждала его следующим доводом: раз теперь больше нет по воскресеньям свиданий с мальчиком…

Он сначала отказался. По воскресеньям он ходил один на проспект Булонского леса, садился на чугунный стул и смотрел, как играют другие дети. Другие, незнакомые дети. В последний раз он даже всплакнул.

— Между нами, дорогая мадам Тавернье, скажите откровенно, вам не кажется, что я сдал?

Дора запротестовала. А ведь это так и было. Он очень сдал. Но она запротестовала, и вместе с тем испытала какое-то мстительное, злорадное чувство. Да, он сдал.

А когда подошёл сентябрь, Пьер стал вести такие разговоры, что они показались ей лишним признаком его упадка. Человек, который гордился тем, что он не читает газет, стал вдруг распространяться по поводу того, что там печаталось. Значит, теперь он читал газеты? И говорил он какие-то странные вещи. Например, что он такое сказал по поводу прибытия в Париж какого-то политического деятеля Турции, приехавшего просить денег на Кэ д’Орсей. Правда, Пьер жил когда-то в Турции, он об этом упоминал недавно, но его внезапный интерес к турецким делам был, пожалуй, не менее удивителен, чем нежданная любовь к маленькому внуку. Он говорил, что если Франция сделает такую глупость, что не даст приезжему турку денег, этим воспользуется Германия.

— Да вы говорите о политике, мосье Пьер!

— О политике? — переспросил он. — О политике?.. — И он задумался.

Право же, он заметно сдал!

И вот в это время Дора убедила его съездить в воскресенье вместе с нею в Гарш, посмотреть её дачу. Он полон тогда был всяческих сомнений во взгляде на самого себя, поэтому у него не хватило духу противиться настойчивым просьбам Доры. Ну почему не доставить удовольствие этой бедной женщине? Что значит для него один воскресный день. Зачем обижать эту бедную женщину! Теперь в нём всё время было какое-то смутное чувство своей виновности. Любопытная история: он согласился поехать с Дорой в Гарш отчасти из-за Полетты, — нет, только из-за Полетты, хотя воспоминания о Полетте всё ещё были ему очень неприятны. Но что тут было справедливо, а что несправедливо? Он уже и сам этого не знал. А вдруг я ошибался, решительно во всём, с начала и до конца ошибался? Теперь уж не воротишь. Человек живёт только раз. Всего лишь раз. Если Пьер читал теперь газеты, то делал это главным образом от скуки. Этот способ коротать время он открыл однажды на проспекте Булонского леса, где сидел без всякого дела, томясь воспоминаниями о маленьком Жанно. И не только от скуки, но также от слабодушия, из страха перед тем, что ждёт людей, что может произойти в мире. Вот ведь глупость какая. Я же ничему этому помешать не могу. Но ничего не поделаешь, бездна притягивает, невольно заглядываешь в неё. Или я ещё буду жив, когда начнётся кавардак, и боже мой, боже мой! Что тогда со мной будет? Или всё теперешнее