Пассажиры империала - Луи Арагон

разу не вспомнил о ней, но теперь, увидев её с этим человеком, в его холостяцкой квартире, представив себе определённую картину, он презирает её. У Карла были свои взгляды на женщин, довольно старомодные взгляды. Эльвира знала, что он теперь думает о ней с гадливостью. Вынести это было невозможно. И всё случилось из-за Вернера. А он подошёл к ней, словно ничего и не произошло, и вздумал её обнять. Она отпрянула от него. Схватила свою шляпу.

— Не трогай меня!

— Что с тобой, либхен?

О, какое отвращение, несомненно, почувствовал к ней Карл, увидев этого человека! И как только она могла?.. Никогда больше… Никогда… Эти жирные щёки, толстые губы… Вернер пытался вступить в объяснения… Она высвободилась и сказала по-французски: «Вы просто хам!»

Он упал с облаков на землю… У него потемнело в глазах. Эльвира убежала как сумасшедшая.

Тёплый вечер конца сентября словно мягкой тонкой шалью касался её лица. Она остановилась в нерешительности на улице Анатоль де ла Форж. Куда повернуть: на проспект Великой армии или на проспект Карно? В воздухе трепетала золотая пыль. Как ненавидела Эльвира этого чудовищного хама… Подумайте, отворил дверь, похвастался перед Карлом, выставил напоказ своё жалкое любовное приключение… И, конечно, очень доволен, мерзавец!

Вся жизнь вспомнилась ей, всё горькое, что было в жизни: и великая любовь, и незаметная, постепенная, неотвратимая утрата в те годы, когда она видела, что в глазах Карла гаснет, гаснет огонь желания. Ужас! Отчаяние. Падение. И эта страшная перемена, происходившая в ней. Эта толщина. Эта вялость, оцепенение. Роман утопающей… Ах, лучше бы умереть!

Во взгляде Карла она прочла не только презрение, но и жалость. Не хочу его жалости! Теперь она вызывает в нём жалость: «Вот что с тобою стало. Ты — безобразная толстуха, конченная женщина…» Да, уж в этом Эльвира не могла ошибиться: она очень хорошо знала своего Карла. Не раз она видела презрительно-жалостливое выражение в его глазах, когда он смотрел на постаревших женщин. И она знала также, что жалость его беспощадна. Для Карла уродливая женщина хуже, чем грязь у его ног. Уродливая женщина…

Эльвира так устала, что ей ничего другого не оставалось, как вернуться в пансион, где она всё равно должна была встретиться с Бетси после её урока музыки, — они уговорились поехать вместе вечерним поездом в Марлотту. В вестибюле она, к несчастью, столкнулась с Паскалем. С ним был какой-то низенький щуплый человечек, по-видимому, еврей, с жидкой бородкой, одетый в серый костюм. Паскаль спросил Эльвиру, что́ с ней, она сослалась на мигрень и побежала вверх по лестнице.

Паскаль, покачивая головой, смотрел ей вслед, потом продолжил разговор со своим собеседником.

— Во всяком случае я вам очень благодарен, господин Мейер… Право, кажется, что тут какая-то судьба… Спасибо вам за все ваши хлопоты и за то, что предупредили меня…

— Но это вполне естественно…

— Нет, нет, это большая любезность… А какая странная у него жизнь! Всегда вот так он исчезает, никому ни слова… Я, знаете, не могу забыть тех дней, когда он нас бросил — мать, сестру и меня, нежданно-негаданно… Пальто его осталось на вешалке… Мне тогда было двенадцать лет…

— Мы тоже были поражены, право! Сами посудите, когда он оставил семью, то был ещё молод… можно было предположить… Словом, извините меня, не он первый, и не он последний… многие бросают жён… А кроме того, у него в то время были деньги… А теперь! Пять лет назад, когда я встретил его в парке Монсо, он умирал с голода, буквально умирал с голода… Мы взяли его к себе… Может быть, комнату мы отвели ему не очень хорошую… но что поделаешь, чем богаты, тем и рады… Словом, ему были обеспечены и кров, и пища, и работа, а ведь всё это на улице не валяется. И учтите ещё наше тёплое отношение, все мы были привязаны к нему… Каждую неделю он ходил с моей матерью в кинематограф!

— Да, он странный человек, мосье Мейер, очень странный… Может быть, вы знаете, что он тайком виделся с моим маленьким сынишкой Жанно? Знаете, да? А ведь он мог просто-напросто прийти сюда, если ему этого хотелось. Я даже думал, что в конце концов… даже говорил себе: вот в октябре он, может быть, попробует ещё раз увидеть ребёнка в воскресенье… и может быть, мне удастся как будто случайно встретиться с ним… И вот не угодно ли! Только что напали на его след, и опять потеряли!

— Так вот я хотел вам сказать, предупредить вас. Первое время мы боялись, что с ним случилось какое-нибудь несчастье… Ведь он не молод. Я был и в морге и повсюду… Ничего не узнал… Если б его подобрали где-нибудь на улице, при нём, вероятно, был наш адрес… Словом, совершенно непонятно… Время идёт, я не знаю, как быть. Сарра мне говорит (Сарра — это моя жена): «Если бы с ним что-нибудь случилось, нам бы сообщили об этом, а раз не сообщают, значит с ним ничего не случилось».

— Так что же это? Бегство? В его годы? Надо вам сказать, недавно я познакомился с человеком, который встречался с ним как раз в те годы, когда мы ничего о нём не знали… Он и тогда вот так же скрылся, не сказав никому ни слова…

— Мысль о бегстве пришла нам не сразу. Нам её подсказал Андре Бельмин. Знаете, есть такой писатель, — Андре Бельмин? Он интересовался вашим отцом, даже кое-что написал о нём… Так вот, Андре Бельмин — наш дальний родственник… Как-то раз он навестил нас и сказал тогда: «А знаете, ведь это бегство! Неужели вы не понимаете, что это бегство?»

— Что за странность!

— Да уж действительно странность! Разве ему у нас было плохо?.. Все его любили… почти все… Моя мать… Словом, я обязан был вас предупредить. И я решил вас предупредить. Я сказал себе: «Надо его предупредить». И Сарра мне сказала: «Ты обязан предупредить его родных…» У нас остались кое-какие его вещи… не бог весть что: старое платье… несколько книг… но всё-таки это его вещи. Если с ним что-нибудь случилось, вы можете их получить… Так вот… Они в вашем распоряжении. Если пожелаете. Они, правда, мне не мешают. Мы оставили за ним и комнату, может быть, он ещё вернётся… Заметьте, что он сыграл со мной прескверную шутку… Исчез в конце каникул, когда нужно приналечь вдвое, чтобы подготовить учеников к осенним экзаменам… Но, между нами говоря, я не могу на него сердиться,