Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

мне проститься и пяти минут посидеть не хотела. «Спешу», говорит, «ехать надо», расцеловала в обе щеки, и вот! Только лицо ее темнее тучи и сдерживается, вижу, насилу, чтобы не расплакаться… Вышло у тебя что-нибудь с нею, – суровым тоном вырвалось у него вдруг.

– Что же могло выйти, батюшка? – трепетно возразил Гриша. – Мы у вас все вместе вечером сидели, и вы видели сами, как она была весела и, по обыкновению… дружелюбна со мною. А сегодня я уехал в город до завтрака и не видел ее.

– Не знаю, – протянул неопределенно старик и опустил голову опять. – Ну, а ты что же так поздно вернулся сегодня, – спросил он чрез миг, стараясь видимо отвлечься от волновавших его мыслей, – особенно что-нибудь было новое?

– Н-нет, ничего особенного, – пролепетал Гриша, насколько мог твердо.

«Особенное» и «новое» было, напротив, им получено в этот день, а именно – официальное письмо на его имя от губернского предводителя с предложением созвать экстраординарное собрание ***ского дворянства для выбора преемника выбывшему из должности Павлу Григорьевичу (новый, очевидно, враждебный ему губернатор не терял времени, как мог из этого убедиться Гриша). Но сообщить об этом отцу в эту минуту он не почел возможным: это значило бы еще более растревожить старика. «Переговорю лучше прежде с Борисом Васильевичем», – решил он внутренно… Его к тому же разбирало самое мучительное волнение, хотелось скорее разузнать, что могло действительно побудить Машу к этому ее внезапному, «невероятному» отъезду «без слова объяснения, без намека на него. Она еще вчера решительно не хотела ехать, – вспомнил он, – и вдруг»…

Глаза его беспокойно перебегали от отца к доктору.

«Он все знает, Николай Иванович, – чуял он, – и скрывает, и нарочно отворачивает глаза от меня. Что же случилось, Господи!.. Неужели…» И сердце его нестерпимо забилось теперь в груди: о прогулке его с Сусальцевой, сказалось ему совершенно ясно, тем или другим путем дошло до нее…

– Я еще никого из наших не видал сегодня, – сказал он громко с притворным равнодушием, и в то же время стараясь еще раз уловить видимо избегавший его взгляда взгляд доктора.

– Ступай, ступай, – поспешно промолвил Павел Григорьевич, – да скажи, коли спросят, что я их опять жду чай пить ко мне сегодня.

– А я вам не советую, – воскликнул на это Фирсов, – вы нынче утомлены, спать вам лечь раньше следует.

– Ну, там увидим! Сами вы сегодня соломенный вдовец, останетесь у меня чаевать; там, коли что, скажете в свое время, а я пока чувствую себя ничего.

Гриша поцеловал руку отца и вышел со спокойным видом из комнаты. Но с лестницы слетел он со стремителностью двадцатилетнего юноши.

Он быстро пошел чрез сад по направлению покоев Бориса Васильевича.

В большой аллее кинулся ему в глаза облик Лариной в светлом летнем платье, сидевшей на скамье с книгой в руке.

– Настасья Дмитриевна! – проговорил он, невольно останавливаясь.

– Ах, это вы, Григорий Павлыч, – произнесла она в свою очередь с необычайною ей живостью, – вы только что вернулись?

– Да, – сказал он, подходя, – только что…

– И знаете?..

Голос ее чуть-чуть дрогнул.

– Об отъезде Марьи Борисовны? – не обинуясь договорил он за нее. – Знаю… Что побудило ее к этому, скажите ради Бога, если это вам известно! – вскрикнул он неудержимо.

Она медленно повела головой вниз.

– Да, и могу вам сказать, потому что, полагаю, это вам нужно знать, – медленно выговорила она. – Садитесь сюда, Григорий Павлыч!

И она кивнула на место подле себя на скамье.

Он повиновался.

В первый еще раз с тех пор, как гостила она во Всесвятском, очутились они наедине. Они до этой минуты словно по какому-то немому соглашению избегали друг друга. В присутствии ее Гриша чувствовал какую-то странную неловкость, которую и он едва был в силах скрывать, на первых же порах подметили все видевшие глаза Маши, не раз подсмеивавшейся над ним по этому поводу. «Не похожа на старшую сестрицу, так и не имеет счастья вам нравиться», – говорила она ему… Что сказывалось в сердце Лариной при виде человека, первого, «единственного», о котором в мучительные дни многострадальной жизни своей в Юрьеве думала она с размягченным, полным неведомой ей до тех пор сладостной тревоги чувством, мы не знаем. Но дни эти были уже далеки, и ничего не хотела теперь более любить Настасья Дмитриевна, ничего, кроме своего искусства… Ничто и в настоящую минуту не говорило в ней, кроме горячего желания «помочь» ему, «помирить» с нею, – с этим «прелестным молодым созданием», к которому влеклась она каким-то двойным чувством сердечного сочувствия и артистического восхищения.

– Сестра была здесь сегодня, – начала она прямо.

– Сестра ваша! – повторил, замирая, Гриша.

– Да… и спрашивала про вас, говоря, что не успела сказать вам все, что хотела, когда вы – она не сказала, когда именно, – ездили куда-то вместе, и что ей надобно поэтому опять вас видеть…

– При Марье Борисовне говорила? – с судорожною поспешностью спросил он.

– Она ее именно просила передать вам.

Он схватился за голову:

– Что же сказала на это… Маша?..

– Что она исполнит ее поручение.

– А потом?..

– Я тут ушла к себе переодеться после дороги, а затем зашла к Александре Павловне и узнала от нее, что Марья Борисовна сегодня же едет к тетке…

– Как же, как же говорила она вам об этом? – спрашивал он сам не свой. – Не говорила, не намекала ни на что?

– Я не могла не заметить, что на душе у нее было нехорошо, и мне тут же пришло в голову, что этот внезапный отъезд имел причиной то, что сказала сестра. Но сама Александра Павловна ни словом не намекнула на это, а я, конечно, не решилась спросить.

– А Маша?.. Марья Борисовна что? Видели вы ее пред отъездом?

– Она забегала ко мне проститься, извинялась, милая, за «неучтивость», говоря, что «должна, непременно должна уехать».

– И не объяснила, почему?..

– Объяснила, Григорий Павлович, – ответила не сейчас Ларина и вздохнула, – я спросила ее, отчего же так внезапно, так неожиданно решилась она на этот отъезд. «Спросите вашу сестрицу», – ответила она и тут же убежала стремглав, видимо не желая ни слова сказать больше.

– Ах, эта ваша «сестрица»! – вырвалось у Гриши стоном.

Он схватил обе руки ее, сжав до боли.

– Так слушайте же, слушайте, что она со мной сделала: я считаю себя в полном праве рассказать это вам!

Он передал ей спепшо, горячо, стараясь не забыть ни малейшей подробности и постоянно путаясь в словах от волнения, весь эпизод «нежданной, негаданной» прогулки своей с Антониной Дмитриевной, этой «проклятой прогулки», говорил он, бессильный