Голубое марево - Мухтар Муханович Магауин

вполне могла бы считаться красивой девушкой, во всяком случае — симпатичной, не хуже других… Закручивая кран, Батия негромко вздыхала. Скорее всего от усталости, ведь не шутка — по многу часов смотреть, не разгибаясь, в микроскоп… Или, может быть, оттого, что и ей хотелось бы посидеть, помолчать рядом с парнем, преданным, верным, не чающим в ней души?.. Как бы то ни было, она вздыхает. И, выйдя из «бытовки», бережно прикрывает за собой дверь. В коридоре шаркают ее шлепанцы.

— Хорошо, что не заметила, — говорит Гульшат, уже не прячась за Едиге.

— Чего ты испугалась? Это аспирантка, такая же, как я.

— Она лекции нам читает.

— Ну и как?

— Очень хорошо читает. А знает сколько…

— Говорят, в ГДР какой-то научный журнал напечатал ее статью. Я слышал, у нее почти готова диссертация.

— Она — просто прелесть. Такой человек… Только строгая. Особенно к девушкам. Шелохнуться не даст… А недавно взяла и чуть не всей группе двойки выставила.

— Правильно сделала. Если ваши девушки думают больше о парнях, чем об учебе, только так и надо их жучить.

— Правда?.. А я тоже вот — и днем и ночью все думаю о тебе. Завалю, наверное, первую же сессию.

— И отлично. Я тоже брошу аспирантуру. Возьмемся за руки и махнем куда-нибудь подальше от Алма-Аты, заберемся туда, где ни мы никого, ни нас никто не знает.

— На целину?

— Слишком близко. Лучше на Сахалин или на Камчатку.

— Ой, это уж слишком далеко…

— Тогда поближе, например, на Алтай. Там, кстати, тоже есть казахи. Крещеные — ты слышала? Их крестили еще в царские времена…

— И что же мы там станем, делать?

— А вот представь. Избавились мы от учебы, забрались в лесные дебри и живем, одни-одинешеньки. Вокруг ни души — на двести, на триста километров, только лоси да медведи. Никакой цивилизации. Лес и только мы вдвоем…

— Ой, нет!..

— Глупенькая. Ты сама ведь говоришь, что думаешь только про меня… Выходит — нет?.. Одного меня тебе мало?..

Гульшат рассмеялась.

— И вправду я, наверное, глупая.

— Такое признание само по себе уже свидетельствует об уме… Сядь поближе.

— Сам садись поближе.

— Ну и баловница же ты… — Он придвигается к ней, хотя они и без того сидят вплотную.

— Я только с тобой баловница…

— Я только тебя люблю…

— Я только тебя боюсь…

Тронув девушку за подбородок, Едиге поворачивает ее к себе лицом.

— Если ты на самом деле меня любишь, тогда поклянись и скажи: именем аллаха, милостивого, милосердного…

— Не скажу.

— Тогда обними меня за шею.

Она обхватывает его руками.

— Теперь поцелуй.

— Не поцелую.

— Целуй.

— Не поцелую.

— А вчера целовала.

— Неправда…

— Тогда сегодня поцелуй.

— Не хочу.

— Смотри же, а то сам поцелую.

— Ах ты, какой хитрый… В честь чего я обязана тебя целовать?

— Вчера я целовал, сегодня — ты. Пора возвратить долг.

— Вот еще придумал!

— А как же? И долги твои с каждым днем будут расти.

— Это нечестно.

— Если хочешь, сделай меня своим должником.

— Ну, хорошо. В таком случае… Только один раз. А ты не смотри на меня.

Едиге смеется. В комнате и без того темно.

— Ты надо мной смеешься?..

— Нет. Просто здесь и так тьма-тьмущая, а ты говоришь — не смотри…

— Все равно — не смотри.

— Хорошо. Но предупреждаю: за один твой поцелуй я поцелую тебя сто раз.

— Я не согласна.

— Почему?

— Всего сто раз?..

— Тогда сто один.

— Всего сто один?..

— Сто три.

— Ладно, пускай будет сто три. Закрой глаза…

— Баловница моя…

Им кажется, пролетело всего какое-нибудь мгновенье. Ну, чуть больше… Смотрят на часы, думая, что уже двенадцать… Было, было когда-то двенадцать! Сейчас половина второго… Нет, не второго — третьего!.. Ступая на цыпочках, они пробираются по длинному коридору — туда, к двери с табличкой «427». В этот час в огромном общежитии, где обитает пятьсот человек, нет никого, кроме них, кто уже не спал бы, включая и вахтершу, которая, прикорнув на своем ответственном посту, тоже дремлет, смотрит свои старушечьи сны…

17

Новый год Едиге, Кенжек и Халел решили встретить своей компанией, без посторонних. В «новогодний фонд» вложили: Едиге и Халел, которые собирались пригласить девушек, — по тридцать рублей, то есть половину стипендии каждый, Кенжек же, как человек одинокий, — двадцать. Получилось порядочно. Втроем — а точнее вдвоем, потому что Кенжек, имеющий смутное представление о практических вопросах, все руководство доверил Едиге и Халелу, — долго совещались, пока не остановились на том, что самое лучшее — отпраздновать новогодие у себя дома, в триста первой комнате.

Заранее обо всем позаботились. Одна из тумбочек была уставлена шампанским, коньяком, винами разных марок. На зеленом базаре, несмотря на дороговизну, купили, сколько требовалось, — а возможно, и значительно больше, — жирной конины, казы. Не забыли при этом и про глянцевито-румяный апорт, а также прочие «сладости-радости» (выражение Халела) для девушек. Стряпать и накрывать стол начали с утра, но управились только затемно, часов около восьми, хотя собраться решено было в семь. Поспешно привели себя в порядок, оделись, прифрантились. Покорно выполняющий руководящие указания Кенжек остался проветрить комнату и выбрать пластинки, Едиге же с Халелом отправились за девушками.

На четвертом этаже Едиге остановился перед комнатой Гульшат, прислушался. Не было ни голосов, ни оживленной возни, доносившихся из соседних комнат. В узенькую щелку пробивался свет, но казалось, что за дверью пусто… Он постучал — тихонько, давая знать о себе. Никто не откликнулся. Сердце у него сжалось от неясного подозрения. Он распахнул дверь. Гульшат была здесь. Она сидела на кровати, лицом к окну. Едва дверь заскрипела, как она вздрогнула и вскочила. Вскочила и замерла, сделав шаг ему навстречу. Вся настороженная, напряженная. Глаза ее, огромные, сияющие, радостно улыбались Едиге, но на лице еще не растаяла тревожная серая тень.

— А наши девушки ушли, — сказала она. (Как будто его могли интересовать ее подруги!)

— Вот и хорошо, — сказал он, прикрывая дверь.

— Меня уговаривали, что ты не придешь, уже поздно. Звали с собой…

— Ну и пошла бы, — сказал Едиге.

Она улыбнулась — недоверчиво, растерянно.

— Ты прелесть! — вырвалось у Едиге. Он смотрел на нее, стоя у порога и опираясь спиной о косяк.

На ней было новое платье, зеленое, из шелковисто переливавшейся ткани. Высокий воротник подчеркивал нежную белизну ее шеи; колокол накрахмаленного подола приоткрывал круглые коленки над стройными икрами; тонкая талия была стянута широким поясом, из той же ткани, что и платье, на левой груди — маленькая, в форме цветка, брошь. От этого нарядного платья, от легких белых туфелек, опирающихся на тонкий каблук, от едва намеченной, едва круглящейся груди — от всего ее облика веяло духом