Девочки против бога - Енню Вал

Невозможно предсказать, что будет, если вырвать самые зачитанные страницы книги, покрошить их в ведьмин котел на слабом огне и выпить большую чашку горячего отвара, но именно это мы должны сделать, чтобы создать свои собственные ритуалы. И тем самым мы подпишем друг с другом формальный кощунственный пакт, заключенный в магический треугольник, сатанинское соглашение между детьми дьявола.

Прошло несколько месяцев. Я окончательно ушла от идеи с Мунком, играющим в группе, и сценарием мести девочки, и положила диск с файлом сценария в ящик стола. Вместо этого я изучаю ритуалы, сижу в логове ведьм и несколько раз подряд смотрю сцены терапии в картине с Отто Мюлем «Сладкий фильм»[53]. Сцены показывают настоящий коллектив Мюля во Фридрихсхофе в середине 70-х, всех вместе за столом. Похоже на вечеринку. Все играют с едой. Прием пищи напоминает революционный, разрушительный танец. В конце концов весь коллектив начинает блевать, сначала как бы осторожно, а затем профессионально, с пальцами глубоко в горле. Когда они заканчивают с этим, они начинают испражняться, как будто закопались дальше и дальше, ниже, в тело, в чакры, чтобы достать до самого глубокого и грязного, самого пугающего, а потому, возможно, и самого человечного. Потом несколько из них образуют ритуальный круг и испражняются на тарелки. Остальные участники наблюдают за ними и подбадривают, а потом они берут тарелки, танцуют с ними и предлагают их содержимое друг другу и камере. В завершение они мажут экскрементами кожу одного участника, затем нескольких, смазывают внешнюю сторону друг друга содержимым внутренностей.

Этот ритуал – версия HHHHH[54], тотального чрезмерного перешагивания границ и раскрытия всего, что было скрыто или вытеснено в послевоенной Австрии. Я узнаю это, библейские отходы, подавленный катарсис социал-демократии. Коллектив наслаждается самыми приватными продуктами жизнедеятельности общества. Это социальная критика в форме попытки демонстрации параллельного утопического общества, которое реализует примитивные желания и революционные художественные фантазии друг о друге. Выполняя запретные, примитивные действия, коллектив пытается сделать что-то творческое с темно-коричневым цветом, который в австрийский (и европейский) послевоенный период обычно игнорировался из-за того, что он символизировал фашизм.

Главная героиня «Сладкого фильма», мисс Канада, оказалась в коллективе в результате серии унижений. В начале фильма ее выдвигают на конкурс, где выбирают самую невинную девушку в мире. Девушек из разных стран проверяют на девственность, и когда мисс Канада ложится в кресло гинеколога и раздвигает ноги, ее вагина излучает почти священный свет, который больше всего напоминает свет от экрана современного ноутбука («…и был свет»). После победы в соревновании эту невинную девушку толкают все глубже и глубже в послевоенную европейскую эпоху со всеми ее травмами, и теперь она здесь, с нами, как зритель грязного ритуала.

Когда я впервые увидела фильм несколько лет назад, ритуал показался мне мрачным и ужасающим. Это был спуск в ад, полный хаос. Это было намного более жестокое злоупотребление чувствами, чем тотально мизантропический блэк-метал. Теперь, когда я снова смотрю фильм, мне не так страшно, и я могу понять чувственную сторону ритуала, разрушительную энергию действий, которые выходят за рамки и высмеивают все границы. Мы далеки от последствий ритуальных нарушений, описанных в «Молоте ведьм», наказания и пытки были заменены пожизненным заключением и общественным порицанием. Но я вижу те же структуры в полном пересечении границ. Я вижу Отто Мюля[55] как альфа-самца, который правит чрезвычайно иерархическим коллективом. Я узнаю злоупотребления, связанные с этой иерархией, и вижу зло в этой попытке трансформировать видение единого художника в реальное, коллективное действие. Я вижу дань патриархату и капитализму, отданную через поклонение процессу производства: они воздают должное производительности, пусть и в самой примитивной форме, но ведь капитализм тоже уже примитивен. В конце концов, мы все производители, даже очень продуктивные, и нет ничего, что капитализм любит больше, чем производительность, постоянно растущее и все более эффективное производство. Корень капитализма – дерьмо. Коллектив Фридрихсхофа вернул продуктивность к корням, к фекалиям, и через них ритуал ведет по петле времени обратно в ту же Австрию, которую они хотят превзойти. Я вижу социальный контроль, я вижу капитализм, я вижу патриархат, я вижу бога.

После этих сцен последнее появление Мисс Канады – это сцена, в которой она лежит в грязевой ванне и выполняет движения, напоминающие эротический танец. Все ее тело, за исключением глаз, теперь покрыто европейской коричневой массой. Она раздвигает ноги, и между ними ничего нет, ни света от ноутбука, ни гениталий, только коричневая густая масса. Эта сцена прекрасна: Мисс Канада потеряла свою форму, она стала частью грязи, она живет в пространстве, залитом коричневым, бесформенным веществом.

Я хочу, чтобы в моем фильме кто-то растаял или исчез, как мисс Канада в коричневой грязи. Но вместо того, чтобы сначала их унизить, я просто хочу, чтобы они появились и исчезли. И я хочу, чтобы это было в черном цвете. Черный – мой цвет, цвет подземелий Норвегии, коричневый слишком похож на Австрию, слишком среднеевропейский. Здесь на севере темнее, плавнее, тише. Я представляю, что кто-то чернеет и исчезает, может быть, это все мы оцифровываемся и наша жизнь полностью уходит в Интернет, или, может быть, этот процесс так же прост, как смерть тела. Может быть, жидкость выходит из организма, желчь утекает из людей, и внутренности захватывают и разрушают внешность, наши взрывчатые составляющие придают нам текстуру, о которой мы не знали. Это не то, что мы производим, а то, что всегда есть, просто мы об этом не знаем. Что-то, что существует, бесформенное, внутри нас, как кровь. Мы ведь не можем нырнуть в собственную кровь и почувствовать, что это больно. Этот черный сломает нас. В конце концов мы будем выглядеть как маленькие зародыши, а потом уйдем. THE END.

Возможно, для художника единственный способ в наше время остаться вне капитализма и патриархата – это использовать искусство, чтобы исчезнуть как личность. Художник, который полностью смывает себя и свое самовыражение вместе с личностными характеристиками и всеми отпечатками, свою жизнь в физической реальности. Личность, эго и даже тело художника буквально исчезают в грязи, в дерьме, в черных отходах тела. Там может начаться что-то новое.

Я не собираюсь вписывать это в сценарий, но все равно пробую. Я хочу, чтобы письмо могло нести смерть, хочу уметь вызывать таяние человеческих тканей. Ткань плавится в химической, или магической, или алхимической реакции. Я не хочу полной свободы или тотальной мизантропии. Ты понимаешь, что я имею в виду? Мне нужна магия, та же алхимическая реакция, которая превращает ненависть