Монгольский след - Кристиан Гарсен

— А ты сам-то где спишь, замарашка? Не на улице, что ли?

— Так я же крыса, — снова рассмеялся мальчуган. — Понятно, что на улице я и ночую. А где я, по-твоему, еще должен спать? Мы все тут почуем на улице.

Остальные закричали в один голос:

— На улице! На улице!

Пагмаджав бросилась за тем, который помочился на нее, однако догнать его не было никаких шансов — не больше, чем у курицы, преследующей кота. Тем не менее она не сдавалась: нельзя ведь было оставить безнаказанным гнусное оскорбление, которому она подверглась, однако она вполне осознавала свою беспомощность. «Сюргюндю, Сюргюндю, где ты? Помоги мне, Сюргюндю: я не знаю, как мне быть. От меня воняет мочой, я одна в этом городе, которого совсем не знаю, меня донимают одичавшие мальчишки, рядом с которыми Шамлаян и Бауаа показались бы медовыми пирожными, я не знаю, куда мне идти и вообще, зачем я здесь. Мне-то всего лишь хочется поскорее снова уснуть, постараться разыскать тебя, убраться из этого сумасшедшего мира».

«Я уже иду к тебе, Пагмаджав, подожди немного».

Голос показался ей незнакомым.

— Ты кто? — спросила она, внезапно остановившись.

Парнишка, игравший с ней в догонялки, позволяя ей приблизиться и удирая в последний момент, не переставая при этом дразнить ее под одобрительные смешки остальной компании, взявшей их в кольцо, тоже замер на месте.

— Тебе какое дело, кто я, пожирательница ты крыс?

— Умолкни, шмакодявка, я не с тобой разговариваю.

«Его имя Бархаа, — услышала она, — и я ему сейчас уши оборву».

— Мне известно, что тебя зовут Бархаа, — сказала Пагмаджав, угрожающе прищурив глаза, — но разговариваю я не с тобой.

Бархаа смущенно поник.

«Я уже иду, Пагмаджав».

«Но кто ты?»

Сбитый с толку, Бархаа некоторое время таращил глаза, но затем снова принялся зубоскалить.

— Вы такое видели? Она болтает сама с собой, эта крысоедка. Она такая же чокнутая, как мать Могшалана-Ушастого!

— Ничего она не чокнутая, — надулся маленький мальчишка с пепельными волосами. — Лучше свою мамочку сбегай поцелуй, балда!

И бросился наутек. Но почти сразу остановился, завидев старуху, идущую к ним. Бархаа, собиравшийся уже догонять малыша, чтобы его покарать, тотчас забыл оскорбительные слова Могшалана-Ушастого и застыл на месте с робким видом застуканного проказника. Замерли и остальные, боязливо наблюдая, как к ним приближается старуха в лохмотьях.

— Что это вы тут делаете, мерзавцы, это вот так вы встречаете мою двоюродную сестру? — пророкотала она неожиданно низким голосом.

Она была очень высокой, выше Пагмаджав — даже при том, что горбилась, опираясь на старый посох, украшенный синими и желтыми лентами. Всё в ее облике было длинным: морщинистое лицо, казавшиеся хрупкими пальцы, черные ногти и даже нос. Волосы были упрятаны под шерстяной колпак. Глаза, похоже, затянулись бельмами.

Все затаили дыхание. Вдали слышался рассеянный шум просыпающегося города, но пустынная улица, на которой они находились, была погружена в тишину, гудящую, как натянутая веревка. Пагмаджав наблюдала всю эту сцену с любопытством и некоторым удовольствием, хотя и мало что понимала.

— Твоя… двоюродная сестра, тетя Гю? — пролепетал, запинаясь, Бархаа. — Мы… мы не знали, а то бы…

— А то бы что, дурень желторотый? А то бы не достал из штанов свой маленький смешной стручок и не обсикал бы ей лицо?

— Вовсе я ей не… — начал было он, однако старуха угрожающе хрюкнула и качнула в его сторону посохом.

— Как ты узнала? — тихо пробормотал Бархаа, потупив взгляд.

— Как я об этом узнала, Бархаа? — спросила старуха, двинувшись к нему. Она схватила его за правое ухо и потянула вверх. — И как же я это узнала?

— Ты… Ты узнала об этом, потому что ты могучая тетя Гю, — сам ответил мальчишка с исказившимся от боли лицом.

— И..?

— И потому что тетя Гю слышит шелест птичьих крыльев в небе, вздохи ящериц, ой… заунывные песни котов и… безумные прыжки курса…

— Нет, не прыжки курса, — сказала тетя Гю, потянув сильнее.

— Ой! Безумные… прыжки крысы… и аромат дыхания лошади, и всё это раскрывает перед ней мир неведомый и не… не…

— Не…

— Неиз… Ой!..

— Неизъя…

— Неизъяснимый! — прокричал Бархаа.

— Ну вот, — сказала тетя Гю, отпуская его ухо, раскрасневшееся, как задница у обезьяны.

— А теперь попроси прощения у моей кузины.

Прикрывая ухо рукой, Бархаа с жалким видом подошел к Пагмаджав и, не поднимая глаз, выпалил:

— Кузина тети Гю, я не знал, что это вы, поэтому поступил по-дурацки и прошу меня простить, хотя и не могу ни исправить ошибку, ни вернуть внутрь моего жалкого тела сцули, которыми испачкал вас.

— Хорошо сказал, Бархаа. И вы, остальные, тоже извинитесь.

Мальчишки, потупив взгляд, прошли чередой перед Пагмаджав, приговаривая:

— Прости нас, кузина тети Гю, мы всего лишь жалкие крысы.

— Молодцы, ребятишки. А теперь убирайтесь и поищите кого-нибудь другого для своих выходок.

И они бросились наутек в таком изысканном и грациозном общем беспорядке, что Пагмаджав тут же вспомнились стайки жаворонков, вспархивающие в небо над степью.

11

«Следуй за мной», — сказала она, и я пошла за старухой, которая назвалась моей кузиной. Мы пересекали одни улицы, где кучкуются бродяги, и другие, с табунами автомобилей, потом пустыри с суетящимися крысами, детьми и собаками, преодолевали ручьи с грязной водой, шли вдоль заброшенных зданий, по запруженной кольцевой и, наконец, вступили в квартал юрт — они стояли так тесно, что почти все свободное пространство занимали грязные лужи. В одной из тех юрт и жила тетя Гю. В течение всей этой прогулки она не проронила ни слова, шагала в трех метрах передо мной, иногда оборачиваясь, чтобы убедиться, что я следую за ней, — как в свое время дочери-кобылицы Сюргюндю.

— Не обижайся на них, — сказала она, как только я, войдя, присела, — это дети-горемыки, брошенные на произвол судьбы. У них нет ни дома, ни семьи. Они живут на улице, причем зимой ночуют над большими трубами, по которым в город подается горячая вода, некоторые во сне падают на эти трубы и обжигаются до смерти. Однако ты проголодалась, девочка моя, — сменила она тему, — сейчас приготовлю чего-нибудь.

— Это вы меня недавно позвали, — спросила я вполголоса.

— Конечно, я, кто ж еще? — проворчала тетя Гю, суетясь у печки.

Было мало что видно, поскольку небо потемнело, а скудный свет просачивался в юрту лишь через отверстие по центру крыши. Несомненно, вскоре должна была начаться гроза.

— Умойся, — сказала тетя Гю, махнув, не оборачиваясь, в сторону тазика с водой между двумя небольшими сундуками в глубине юрты. — От тебя воняет.

Я молча повиновалась. Вновь и вновь прокручивала